Кипарисы в сезон листопада - [4]

И уже дотлела половинка цигарки почти до конца, но всё продолжал держать ее в зубах. «Я смотрю, — размышляла между тем Гертруда, — новая прачка стирает не так уж плохо. Отбеливание простыням на пользу, но главное все-таки как следует тереть. Это нехорошо, что Вернер вернулся. Но раз уж вернулся, следует покончить со всем этим делом. Полотенца отбелены лучше, чем простыни, но края у них загнуты. Видно, что вешала по два полотенца вместе, будто одно. Что это — птичий помет? Она что, не понимает, что нужно протереть веревку, прежде чем вешаешь белье? Хайнц не идет, а я в сомнении — не знаю, как поступить: следовало бы пригласить Вернера к обеду, но ведь Карл Найс уже приглашен. Все-таки, чтобы не чувствовал себя таким несчастным, пойду налью ему еще стакан лимонада. Он ищет пепельницу. Уже бросил окурок в сад…»

3

Слышатся шаги Хайнца Штайнера, и доносится запах его дорогой сигары, которую он сжимает в зубах, придавая меж тем лицу своему выражение угрюмости — как имеет обыкновение делать всегда, когда предстоит ему встреча с незнакомым человеком. Но поскольку, войдя, он видит Фернхайма, заготовленное уже раздражение удваивается, а лицо заливает недоумение. Он теребит пальцами усы и бурчит невнятно:

— Ты здесь?..

Фернхайм отвечает, пытаясь изобразить на лице бурную радость:

— Истинную правду изрек ты, Хайнц! — произносит он бодро и одновременно протягивает шурину обе руки в приветствии.

Хайнц подает ему два пальца и цедит сквозь зубы нечто ничего не значащее. Едва шевеля языком, констатирует:

— Вернулся.

Фернхайм отвечает усмешкой, будто обязан подтвердить, что да, вернулся вот.

— Когда же ты вернулся?

— Когда вернулся? — говорит Фернхайм. — Два дня назад. Если быть совсем уж точным, три дня назад.

Хайнц стряхивает пепел сигары в стакан с лимонадом и говорит:

— Три дня ты здесь… Если так, то, надо полагать, тебе уже повстречались некоторые люди, которых ты знаешь.

— А если и повстречались, так что? — отвечает Фернхайм храбро.

— Если тебе уже повстречались некоторые люди, которых ты знаешь, — говорит Хайнц, — то надо полагать, тебе довелось и кое-что услышать от них.

— Кое-что услышать?.. Что же, например?

— Что кое-что переменилось в мире.

— Да, многое переменилось в мире, — вынужден согласиться Фернхайм. — Я написал, что приеду в такой-то день, в такой-то час таким-то поездом, но по прибытии обнаружил пустой перрон. На самом деле, конечно, перрон не был пуст. Напротив, он кишел множеством людей, что пришли встретить своих братьев, сыновей и мужей, вернувшихся с войны, но Вернер Фернхайм, проливший кровь в боях и попавший в плен к врагу, где довелось ему провести достаточно тягостный год, не нашел ни единой души, которая пожелала бы поприветствовать его.

Задрал Штайнер голову повыше перед Фернхаймом и сказал:

— Кто же, Вернер, по-твоему, должен был прийти приветствовать тебя?

Сказал Фернхайм:

— Я не имел в виду тебя. Упаси Господи! Я прекрасно знаю, что господин Штайнер человек значительный и занятой. Обремененный настолько важными делами, что ради них его даже освободили от воинской повинности. Но есть тут все-таки одна душа, для которой, я бы сказал, было б не лишним прийти приветствовать мужа. Как ты полагаешь, Хайнц, мой дорогой шурин, если бы Инга пришла? Так ли уж невозможно вообразить себе подобное?

Штайнер попытался изобразить улыбку, но поскольку непривычен был улыбаться, на лице его расцвело лишь недоумение. Согнул он левую руку, поглядел на свои ногти и сказал:

— Если мои уши меня не обманывают, ты считаешь, что Инга должна была бежать на вокзал встречать тебя, не так ли, Вернер?

— Что тебя так изумляет? Разве не принято, чтобы жена встречала мужа, возвращающегося издалёка? И из какого далека я возвращался!.. Другой на моем месте сто раз бы уже умер, так и не удостоившись узреть дорогие лица…

И вдруг повысил голос и спросил гневно:

— Где Инга?

Поглядел Штайнер шурину в лицо и отвел глаза. Отвел глаза и снова глянул на него, стряхнул пепел с кончика сигары и ответил рассудительно:

— Инга сама себе хозяйка, мы не следим за ее передвижениями. И тебе я тоже советую, Вернер: не вмешивайся в ее дела.

Сидела Гертруда и размышляла про себя: «Вот это мужчина! Это действительно мужчина. Человек, который умеет поставить себя. С любым. Вечером открою ему, что ему предстоит снова стать отцом. А сейчас, пожалуй, оставлю их и пойду себе».

Налились у Фернхайма глаза кровью, будто раскололось вдруг что-то внутри и вся кровь хлынула наружу.

— Что ты имеешь в виду, — закричал он, — когда говоришь: не вмешивайся в ее дела? Мне кажется, у меня пока что есть некоторые права на нее!

Гертруда застыла на месте и жаждала лишь одного: чтобы он ушел.

— Сядь на место, Гертруда, — сказал Хайнц, — даже если тебе неприятно выслушивать его речи, то послушай все же, что скажу я. И ты, Вернер, послушай. Если ты не желаешь понять сам, я тебе растолкую. Мир, который ты оставил в канун войны, переменился. И самые главные для нас вещи переменились. Не знаю, насколько ясны тебе эти предметы и насколько они тебе приятны. Но если ты готов выслушать, я тебе разъясню.

Фернхайм поднял глаза и заставил себя взглянуть в лицо шурину. В эту минуту не было оно, это лицо, так чтобы чересчур привлекательным. Опустил он голову, потупил глаза и сел, подавленный.