Кипарисы в сезон листопада - [19]

Я видела эту женщину тем утром, когда она явилась получать развод — когда она входила в суд.

Писец за казенным столом принялся в этот момент протирать нож тряпицей, и она дернула шеей, словно вол, которого ведут на бойню и который учуял запах крови.

— Нет! Нет… — сказала она.

Моя мама стала в дверях своей комнаты, сделала шаг назад и поспешно отвернулась.

Для него уже была присмотрена девица, сестры которой славились плодовитостью и имели множество сыновей, и очень скоро он с ней встал под свадебный балдахин. Не прошло и года, как та уже сидела на лавочке возле дома — была она дочь плотника Йоны, из нашего переулка — с крупным здоровым младенцем на руках.

Надолго потом запомнилось всем смятение, поднявшееся в субботу в синагоге, когда та пришла помолиться в первый раз после родов. Она была одета в новое платье собственного покроя, притягивавшее взоры всех женщин, потому что она разбиралась в городских модах, и тут вдруг из угла, где сидела Зелта, донесся какой-то странный кашель, а за ним и рыдания, громкие рыдания — тот тяжкий вой, что рвется из глубины сердца и перед которым бессильны слова утешения. Крик, который пробуждает в сердцах тех, кто его слышит, сомнение: действительно ли все происходящее тут, в этом мире, устроено правильно?

И потом еще пытались подходить к Зелте с уговорами. Предложили ей место в центральной части рынка, и пекарь выразил желание взять ее к себе в дом постоянной помощницей, но поскольку она не дала никакого ответа, постепенно оставили ее в покое — так поступают с домом, объятым пламенем, если он не представляет опасности для соседних, — и она слабела себе потихоньку и угасала, пока не истлела вовсе.

Было это летним днем, из мастерской плотника слышалось визжание пилы, и стук топора, и обрывки песни, и вот поднялся туда один из жителей местечка, и весь шум вдруг стих. А потом прошла по переулку похоронная процессия — печальные похороны одиноких и неприкаянных, на которых не слышно ни скорбных речей, ни рыданий.

Люди, побросав работу, вышли на порог дома и стояли молча, некоторые даже двинулись следом и дошли до поворота улицы, а потом установилась вокруг та тишина, когда слова в сердце — как вести в проводах телеграфа, гудящих и изнывающих в неодолимой немоте.

А подвела черту под этой историей одна из соседок, торговка Эстер, когда, обращаясь не то к мастерской плотника, не то к зданию синагоги, спросила: почему вы не убили ее сразу? Зачем понадобились еще и эти страдания? Зачем нужно было такое долгое и мучительное угасание? И закончила гневно, не пытаясь сдержать уже текущих слез:

Хотите отрубить человеку голову, по крайней мере секите одним махом!..

(1910?)

Шамай Голан Кипарисы в сезон листопада

Памяти Ривы и Моше Бен-Дрор

1

Каждый день усаживался Бахрав за свой громоздкий стол и принимался сортировать марки. Заскорузлыми распухшими пальцами поднимал их по одной и раскладывал стопочками. Очки сдвинуты на лоб, серые, со стальным отливом волосы нависают над глазами. Не так давно побывал он в городе. Представил товар Шейнману, торговцу марками.

— Если рассортируете, — пообещал Шейнман, — можно будет оценить.

Тридцать пять лет собирал их. Первые десять лет погибли в Войне за независимость. Снаряд угодил в дом в тот час, когда сам он оборонял южную позицию возле колодца. Двадцать пять лет, минувшие после той войны, кое-как, без всякой системы и порядка заполнившие несколько картонных коробок, были свезены в город. Теперь он раскладывал их соответственно возрасту и стоимости.

— Они чем старее, тем делаются дороже, — ухмыльнулся Шейнман, обнажая искусственные зубы. — Не так, как у людей.

На Шейнмана можно положиться. Коротышка эдакий, голос низкий, руки проворные. Сорок лет в этом деле. Бахрав получит у него приличную сумму.

Хочется сделать сюрприз дочке, Шароне. Выложить перед ней кучу денег. Может, они предложат ему остаться у них в Иерусалиме. С внуками. Он ничего не рассказывал ей о своих планах. И в письмах не упоминал. Никому ничего не сообщал. У Мойшеле, координатора работ, попросил день отпуска и выехал в город автобусом, который на рассвете доставляет рабочих. Яблонский, его сосед по домику, с подозрением уставился на чемодан. И Этка, экономка, тоже глянула искоса.

Только когда зарычал мотор и автобус выехал из ворот хозяйства, решился расстегнуть ворот рубахи и вздохнул полной грудью. Апельсиновые рощи ворвались в ноздри, будто призывали вернуться к ним и трудиться. Но доктор Карп запретил ему — из-за оранжевых кругов, которые то и дело плавают перед глазами. И левая рука что-то начала вдруг заметно дрожать. Без всякой видимой причины. Доктор Карп предостерег его от чрезмерного физического напряжения. И от одиночества тоже. Сказал, что приступ может случиться в любой момент, например во время работы на плантации, когда он будет подрезать ветви или перетаскивать поливочные устройства из одного ряда в другой. Совершенно неожиданно. Что тогда? Он будет валяться там, на земле, совершенно один, и ни одна живая душа не догадается об этом.

— Если так, что же нам делать? — спросил Бахрав бодро.

— Будем заниматься умственным трудом! — усмехнулся доктор и похлопал его по плечу.