Киномания - [31]

Фильмы Чипси посылались на восток для показа в Нью-Йорке, в быстрорастущей сети кинотеатров андерграунда, где им давали высокую оценку любители полуночного кино. Журнал «Культура кино» первым ввел термин «Бодлеровский кинематограф» — специальная полочка, на которую можно положить Венецианскую серию. Но «Венецианскому лиловому» было суждено в тот год отойти на второй план — его превзошел еще более смелый декадентский опус: «Существа огненные» Джека Смита, который был назван первым фильмом, демонстрировавшим полную мужскую наготу (вид спереди). «Пенис-шоу», по словам его ревностных поклонников. Вообще-то эти эротические откровения мелькали в коротеньком монтажном кадре, до и после которого шло некое импровизированное кривляние — этому действу нью-йоркские интеллектуалы придали некое критическое достоинство, прозвав его «гомосекс». «Существа огненные» по своему бесстыдству тянули на высокий гомосекс; сей фильм имел некоторый succèss de scandale[13]; полиция как могла участвовала в рекламе, устроив несколько хорошо освещавшихся облав, в ходе которых лента была конфискована, а владельцы кинотеатра тут же арестованы. Случилось это на премьере «Существ огненных» в Лос-Анджелесе. В результате Чипси воспрянул духом — он был исполнен решимости не пропустить на первое место Смита, одного из старых своих конкурентов, претендовавших на часть внимания и аплодисментов. Чипси тут же заявил, что готов в следующем опусе «идти до конца». Следующим и был «Венецианский пурпур».

Незадолго до премьерного показа на фестивале в «Классик» мы с Клер побывали на предварительном просмотре. Час спустя после начала фильма жалюзи открылись, чтобы зрители увидели главный эпизод. В кадре оказалась фигура, с головы до пят завернутая в алюминиевую фольгу. По залу прокатился восторженный шепот: это был Чипси — сам режиссер-постановщик. Фигура приглушенным голосом произносила монолог — стенания по поводу того, что ему так никогда и не было позволено разучить румбу, ну почему его мать была так жестока? У него было такое же право выучить румбу, как и у всех остальных, разве нет? Он знал, что мог бы танцевать румбу, мог бы делать это не хуже Риты Хейворт^{88}, но к тому времени, когда он разучил румбу, все уже танцевали самбу. Когда теперь у него будет возможность станцевать румбу? Где же ты был, Ксавьер Кугат^{89}? Где же теперь румба прошлых лет? И все это на фоне негромкой музыки. Какой? Да какой же еще — дерганой румбы.

Наконец Чипси и в самом деле начал танцевать румбу. Долгие минуты этого танца, завершающиеся смелой кульминацией, во время которой он сбрасывал фольгу, прикрывавшую его пах, обнажая все. Несколько живописных секунд крупного плана, и жалюзи опустились. Со всех сторон аплодисменты и шепот.

После этого — после еще двух часов «Венецианского пурпура» — мы с Клер натолкнулись на Чипси, который растолковывал фильм группе восторженных почитателей. Он разглагольствовал о глубинном, экзистенциальном значении румбы и долге его, художника, перед великим Кугатом. Клер прервала его вопросом:

— А скажи-ка, в этом замечательном эпизоде с румбой что это там в конце торчало сквозь тоненькую фольгу?

Чипси, вздрогнув, ответил:

— Это же был я, Кларисса. Какой я есть — настоящий, и все во мне настоящее.

— Ах так, — сказала Клер, — А мне показалось, это был член. Только какой-то маленький.

Это был один из немногих ударов, которые достигли цели.

— Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь «Существа огненные», моя дорогая. Мой находится на обозрении четырьмя секундами дольше.

Этот разговор, передаваемый из уст в уста, стал самым заметным событием на фестивале того года. Чипси Голденстоун собирался показать свой прямо здесь — на экране в течение рекордных девяти секунд анфас. Даже полиция знала. В особенности полиция. И они отреагировали как надо — прервав демонстрацию, конфисковали фильм и арестовали Чипси, Шарки и киномеханика, которым по случаю был я. Этот скандал освещался вечером по телевизору, показывали и как Чипси театрально буянил на улице перед кинотеатром, требуя свободы художественного выражения и проклиная фашистов-полицейских. Поскольку дело дошло до суда, о «Классик» стали много говорить и в конце концов за ним твердо закрепилась репутация андерграундной площадки. Клер старалась держаться в тени, но как владелице кинотеатра ей волей-неволей приходилось общаться с прессой и являться на заседания суда.

Хотя Клер и оказалась в трудном положении, доносчицей она не стала. У нее не было иного выбора, как защищать кинотеатр, кинофильм и даже — самая горькая пилюля — Чипси. «Не нарушает ли он закон? Считаю ли я, что фильм мистера Голденстоуна нарушает закон, — читала она свои слова в газетных отчетах из зала суда, — Понимаете, я не допущу, чтобы полиция решала, нарушают ли закон фильмы, которые я смотрю. Конечно же, я считаю, что они ничего не нарушают в том смысле, что…»

Но каковы бы ни были ее уточняющие замечания, Клер вышла из этого кризиса признанным на всю страну сторонником кино андерграунда, решительно настроенным снова показывать «Венецианский пурпур», даже невзирая на запрет суда. И она показывала бы этот фильм. Вот только суд его не запретил. Фильм был оправдан одним из либеральных южнокалифорнийских судей, который в своем постановлении высказался в том смысле, что, по его мнению, ко времени оскорбительной сцены все давно уже должны были уснуть, а потому никто не мог подвергнуться ее развращающему воздействию. Чипси стал героем; Клер — героиней. Через неделю после вынесения приговора «Венецианский пурпур» триумфально вернулся в «Классик». Благодаря своекорыстной предварительной работе, проведенной Чипси, показ сопровождался большой шумихой, а в маленьком зале собралось столько местных знаменитостей, что их и сажать-то было негде.