Киномания - [2]

[1], когда крупнейшие и могущественные студии в своей безудержной щедрости облагодетельствовали народ шедеврами накануне военных штормов, которые погребли киногрезы под кошмарами истории. Мой плод развивался под знаком «Волшебника страны Оз», «Белоснежки», «Дилижанса», «Грозового перевала»^{2}. Родовые схватки у моей матери начались, когда она в третий раз отправилась смотреть «Унесенных ветром» — как раз посередине фильма, из чувства солидарности (по ее утверждению) с Оливией де Хэвиленд, рожавшей ребенка в горящей Атланте^{3}. (Карета «скорой помощи» ждала мать у тротуара, а та отказывалась ехать рожать, пока администрация не вернет ей за билет доллар с четвертью — по тем временам немалые деньги.)

Итак, я родился и начал дышать самостоятельно; яслями моими были утренники с Джоан Кроуфорд^{4}, а зубы у меня прорезались на Трех придурках.^{5} В ранней юности мои первые, неясные еще сексуальные желания просыпались, когда супердинамичная девятая серия завершалась сценой, в которой Найлану — пышногрудую Деву джунглей — бросал на языческий алтарь насильник-шаман, в чьей полной власти она оказалась.

Все это — третьесортные кинематографические поделки — естественным путем оседало в моем податливом подростковом сознании, которое перерабатывало их в причудливую мешанину грубоватого юмора и дешевой сенсационности. Моя любовь к кино — к Кино, к фильмам, почитаемым как ожившие иконы высокого искусства, — началась с «Классик» в первые университетские годы. Этот период многие теперь считают героической эпохой американских некоммерческих кинотеатров. За пределами Нью-Йорка тогда насчитывалось, пожалуй, всего несколько десятков культурных маяков такого рода — в больших городах и университетских центрах. Многие из них не так давно даже начали получать неплохую прибыль от наплыва зрителей, которых привлекали иностранные фильмы; кое-где замечались такие вольности, как две-три масляные копии работ Пикассо в холле и шведский шоколад в буфете.

Были еще и боровшиеся за выживание репертуарные кинотеатры ретроспективного показа — вроде «Классик», малочисленные, тесные, но честные. Это даже был не бизнес, а крестовый поход за показ такого кино, которое нужно смотреть, нравится оно тебе или нет. Все эти заведения как один перебивались с хлеба на воду и занимали помещения с обшитыми фанерой окнами и выкрашенными в черное стенами. Вы сидели на складных стульях и слышали, как сзади, за тоненькой перегородкой, киномеханик сражается с непослушной техникой.

«Классик» разместился в здании, которое некогда предназначалось для первого и лучшего кинотеатра города. В день открытия — это было под конец двадцатых годов — случился пожар, сильно повредивший здание. Затем около двадцати лет уцелевшие помещения служили чем угодно — от бесплатной столовой для бездомных до лекционного зала во время летних сборов учителей. Помещения нередко сдавались заезжим проповедникам или под медицинские выставки. Наконец вскоре после войны, незадолго до закрытия, там обосновался еврейский эстрадный театр. Когда я начал посещать «Классик», в вестибюле все еще можно было увидеть выцветшие, повешенные как попало афиши Мики Каца, игравшего в представлениях «Берни-тореадор», «Мейер-миллионер» или «Еврейский ковбой». «Классик» нашел себе местечко в просторном подвале, который по мрачности не уступал любому готическому подземелью. Чтобы попасть в кинотеатр, нужно было пройти по замызганной улочке мимо «Гастронома Мойше» чуть в стороне от Ферфакс-авеню. Затем надо было миновать несколько темных двориков и следовать скромному указателю, подсвеченному тусклыми лампами и направлявшему вас в обход здания к ведущей вниз короткой лесенке. Даже с учетом безбилетников, рассевшихся в проходах, больше двухсот человек в зале не помещалось. Единственная новация состояла в том, что цена билета включала стоимость небольшого бумажного стаканчика с горьковатым варевом — тогда-то я впервые и ощутил ободряющий вкус эспрессо. Нередко напиток проливался, отчего подошвы постоянно приклеивались к никогда не мывшимся полам.

В первые мои студенческие дни зрителями в «Классик» была университетская элита с искусствоведческих отделений — сплошь завзятые киноманы. С фанатической педантичностью они ходили на все, что крутили в «Классик», в котором верховодил тип одной с ними породы, только поколением старше. Закончив университет сразу после войны, Дон Шарки открыл для себя киноискусство, ведя богемную жизнь в Париже после увольнения из армии. Шарки и его подружка Клер с трудом поддерживали «Классик» на плаву одной только своей бескорыстной любовью. Они продавали билеты, обслуживали проекторы, печатали на мимеографе программки и подметали (хотя подметанием это можно было назвать с большой натяжкой) помещение по окончании сеансов. В те дни можно было дешево заполучить — если вам вообще удавалось их найти — классические немые фильмы и старые голливудские ленты. При всем том затраты Шарки и Клер едва окупались (разве что изредка, когда пускали вторым экраном какой-нибудь зарубежный фильм), а потому им приходилось подрабатывать на чем-то другом. «Классик» был для них средством привлечения в долю других людей, чтобы платить за аренду и смотреть то, что им хотелось смотреть.