Кикудзиро и Саки - [18]

Когда раздался звонок, мамаша сказала, чтобы он быстрее подошел к телефону. Папаша снова рассердился и говорит:

— Ты издеваешься, что ли?! С чего это я должен брать трубку, дура набитая!

Наверное, в этот момент он вдруг запаниковал. Когда он все-таки взял трубку, то вдруг заорал:

— Хеллоу!

Брат, должно быть, страшно удивился.

Потом папаша вообще стал нести чушь и сказал почему-то:

— Это я, папочка. А кто это?

Кто же это мог быть, интересно, кроме брата? Потом вдруг объявил:

— Слышно хорошо, — и не говоря больше ни слова, повесил трубку.

После этого отец захотел сам кому-нибудь позвонить, но тогда среди его приятелей мало у кого имелся телефон. В конце концов он надумал позвонить десятнику и позвонил, но говорить-то было совсем не о чем!

— Да я просто так звоню, хотел спросить, как вы там… — папаша выдавил из себя несколько ничего не значащих слов и повесил трубку.

Потом через какое-то время позвонил снова. На третий раз десятник наконец на него рассердился и отчитал, мол, нечего мне звонить без дела.

Лшь тогда папаша перестал названивать почем зря.

Если бы нынешние молодые увидели папашу, точно бы сказали про него: «типичный маразматик».

Странно, конечно, что сын говорит такое про отца, но все оно так и было. Однако когда речь шла о работе, папаша всегда становился очень серьезным. Я ни разу не видел, чтобы он отлынивал от дела или отдыхал в рабочий день. И если в воскресенье подворачивалась работа, он выходил из дома пораньше, чтобы поспеть к назначенному времени.

Мне и среднему брату часто приходилось ему помогать. Когда я учился в средней школе, по воскресеньям мне очень хотелось выспаться, а потом поиграть в бейсбол, но брат рано утром поднимал меня с постели буквально пинками: «Такэси, вставай! Надо идти работать с папаней».

Делать было нечего, я вставал и тащился за ними. Я их просто ненавидел, потому что все мои приятели развлекались, и только я работал.

Отец был небольшого роста, чуть выше ста шестидесяти сантиметров, с крепко сбитым телом и очень проворными движениями. На стройплощадке он с легкостью красил стены и окна на высоте четвертого этажа без всяких страховочных строп. Он забирался на леса, которые возводили пожарные, ставил рядом с собой краску, как-то весь изгибался и начинал работать кистью. Это мне очень напоминало скалолазов, которые поднимаются по отвесному склону.

Папаша часто ходил красить на завод, который построили по соседству, и с легкостью, почти бегом передвигался по бетонной крыше здания. Но однажды он вдруг куда-то пропал, а потом оказалось, что в крыше была дыра, он провалился и вылез с ведром краски на голове. Такое тоже бывало. Сейчас, когда я думаю об этом, то удивляюсь, как папаша ни разу не получил серьезной травмы. Иногда леса ломались, и вообще работа маляра и травмы всегда взаимосвязаны. Папаша обладал каким-то врожденным, звериным инстинктом, предохранявшим его от травм. Видимо, поэтому ничего серьезного с ним не случалось. Единственное, за что я благодарен папаше, — это интуитивная моторика, которую я от него унаследовал. Папаша часто хвастался, что он занимался гимнастикой на всяких снарядах, но это он наверняка привирал.

Самая любимая присказка папаши была: «Я не просто красильщик». Он так часто повторял: «Моя специальность, так же как у придворного плотника, ошкуривать дерево до белизны», что все уши мне оттоптал. Сначала он покрывал дерево краской, потом олифой и затем наводил глянец специальной тряпкой. Все говорили, что особенно здорово папаше удавались мерцающие стены для кафе и других заведений.

Я часто помогал ему отмывать в щелоке поверхности в синтоистских храмах. Надо было сначала нанести на почерневший от пыли и дыма потолок из белого дерева каустическую соду, потом удалить щелок. После того как дерево становилось белым, его надо было просушить, а потом покрыть новым слоем олифы. На словах все звучит очень просто, но когда на потолок наносили каустическую соду, она попадала на голову, растекалась по всему телу. Мы всей семьей помогали папаше, но это была очень противная работа.

Я удивлялся тому, как папаша опускал руку в каустик, а потом облизывал пальцы. Облизывал и приговаривал, покачивая головой: «Так, пока еще слабоват раствор». На мой взгляд, это было очень опасно, но папаша всегда изрекал с невозмутимым лицом: «Это такое дело, что если не попробуешь, не начнешь разбираться».

Он также говорил: «Если пробовать полизать лак, то потом начнешь привыкать». Вообще считается, что лаковых дел мастеров в начале своей работы заставляют понемногу лизать лак. Просто если не приучить таким образом организм, то будет постоянная аллергия на химикаты и работать вообще станет невозможно. Когда я это услышал, то зауважал всех мастеровых.

Как-то раз папаша работал до 31 декабря. В канун Нового года его попросили покрасить что-то на заводе, и мы всей семьей помогали ему, но когда закончили, было уже одиннадцать часов вечера. Когда мы вернулись домой, мамаша начала варить гречневую лапшу «тосикоси соба», которую едят в Новый год.

— Ну вот и закончился наконец этот год, — сказала мамаша, когда мы ели лапшу, потом вдруг забеспокоилась и добавила: — Отец, как ты думаешь, уж сейчас-то не придут за долгами?