Кеплер - [2]

— Иоганнес.

Тиге ушел. Тейнагель предавался скорби.

— Идем, — и карлик, как фокусник из рукава, вновь показал и снова спрятал тонкую, хитрую усмешку. Он их повел по промозглым лестницам, по бесконечным каменным проходам. Замок отзывался возгласами, клочьями дикого пенья, дверным стуком. Гостевые комнаты были просторны, гулки, почти совсем пусты. Барбара повела носом, учуяв затхлость. Поклажу не принесли покуда. Йеппе, налегши на косяк, скрестив на груди руки, стоял, смотрел. Кеплер отступил к зарешеченному окну, встал на цыпочки, увидел двор, рабочих, всадников в плащах, скакавших к воротам. При всей тоске предчувствий, в глубине души он чаял, что в Бенатеке ждут его величье и щедроты, блеск золоченых зал, вниманье, одобренье важных, вдумчивых мужей, свет, простор, покой — не эта серость, уродство, шум, неразбериха чужих жизней, знакомая — о, знакомая! — неурядица.

Но сам-то Тихо Браге — неужто не велик, не щедр? В полдень, когда за ним прислали, Кеплер, опять было успевший прикорнуть, пробрел через весь замок и застал за торжественной тирадой, посвященной — подумать! — ручному лосю, лысого толстяка. Вошли в высокий зал, сели, и вдруг датчанин смолк, уставился на гостя. И Кеплер — нет чтоб ободриться при встрече с такой особой — завел унылый счет своим невзгодам. Он и сам слышал хнычущие ноты в своем голосе, и злился, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов было от чего и хныкать. Небось датчанин, уныло думал он, не ведал денежных забот и подобной дряни. В аристократах такой уверенный покой воспитывается веками. Сам этот зал, высокий, светлый, с лепным старинным потолком, свидетель бесстрастного величья. Сюда-то неурядица не сунет свою осклабленную рожу. Тихо Браге молчал, смотрел, посверкивая лысым куполом и носом из металла, — он казался не человеком даже, а неким совершенным механизмом, который твердо правит хитросплетениями событий и несчетных жизней в замке.

— …И хотя в Граце, — вел свое Кеплер, — многие влиятельные лица меня поддерживали, иезуиты даже, да, но все напрасно, власти меня травили без пощады, требуя, чтоб я отрекся от своей веры. Вы не поверите, сударь, я принужден был уплатить десять флоринов, за право, право, заметьте себе это, похоронить своих несчастных детей по лютеранскому обряду.

Тихо Браге шелохнулся, дернул ус большим и указательным пальцем. Кеплер, глядя жалостно, осел еще ниже в кресле, будто эти пальцы ярмом опустились ему на тощую шею.

— Какова ваша философия, сударь? — спросил датчанин.

Между ними, на столе, в латунной вазе сияли итальянские апельсины. Он в жизни их не видывал. Апельсины лопались от спелости, лезли в глаза, дразнили своей немыслимостью.

— Я полагаю, что сей мир в себе содержит доказательство возможности порядка, — выговорил он. Тоже пришло из давешнего сна? Тихо Браге снова на него глянул каменным взглядом. — То есть, — заторопился Кеплер, — я придерживаюсь натуральной философии.

Надо бы одеться по-другому. Брыжи эти и вовсе глупость. Хотел впечатление произвести, а они давят шею. Заемная шляпа скучала на полу у ног — тоже напрасная потуга щегольства, со вмятиной на тулье, куда он ненароком ступил ногой. Тихо Браге, разглядывая дальний угол потолка, проговорил:

— Когда я прибыл в Богемию, император нас поместил сначала в Праге во дворце покойного вице-канцлера Куртия, и адский колокольный звон в монастыре капуцинов по соседству денно и нощно терзал слух. — Он передернулся. — Вечно что-нибудь да мешает, приходится терпеть.

Кеплер кивнул печально. Колокола, ну да: колокола очень мешают сосредоточиться, но совсем не так, думал он, как крики собственных, в муках умирающих детей. Им с этим датчанином многое еще придется узнать друг о друге. Он с улыбкой озирался, дивясь, завидуя.

— Но здесь-то уж?..

Стена, подле которой они сидели, была вся сплошь сводчатое окно о многих свинцовых переборках, смотревшее на вертограды, на пажити, стекающие в синюю, сквозную даль. Зимний свет блестел на Изере.

— Императору угодно именовать Бенатек замком, — сказал Тихо Браге. — Какой там замок! Я привношу значительные перемены, расширяю территорию — хочу устроить в Богемии свой новый Ураниборг. Да то и дело натыкаюсь на всевозможные препоны. Его величество и рад бы, но не может собственной персоной во все вникать. Управитель здешних королевских угодий, от коего завишу, далеко не так ко мне расположен, как того б желалось. Некто Мюльштейн. Каспар фон Мюльштейн… — мрачно примеряя имя, как палач бы примерял веревку. — Еврей, я полагаю.

Прогудел полуденный колокол, датчанин пожелал завтракать. Слуга внес горячий хлеб, обернутый салфетками, кувшин, из которого налил им в кружки черного дымящегося варева. Кеплер смотрел с недоумением, Браге сказал:

— Питье вам незнакомо? Его привозят из Аравии. Чудесно, на мой взгляд, изостряет мысль.

Брошено было как будто вскользь, но Кеплер понял, что должен впечатлиться. Он отпил, причмокнул, и впервые Браге просиял.

— Вы уж меня простите, герр Кеплер, что я по приезде вашем в Богемию сам вас не встретил. Как я упоминал в письме, я редко выбираюсь в Прагу, иначе как по призыву императора; к тому же положение Марса относительно Юпитера меня побуждало не прерывать занятий. Впрочем, вы понимаете, надеюсь, что я принимаю вас у себя скорее не как гостя, а как друга и коллегу.