Кентерберийские рассказы - [2]

Была так жалостлива, сердобольна,

Боялась даже мышке сделать больно

И за лесных зверей молила небо.

Кормила мясом, молоком и хлебом

Своих любимых маленьких собачек.

И все нет-нет – игуменья заплачет:

Тот песик околел, того прибили -

Не все собак игуменьи любили.

Искусно сплоенное покрывало

Высокий, чистый лоб ей облегало.

Точеный нос, приветливые губки

И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло, -

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий,

А на руке коралловые четки

Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит

С короной над большою буквой «А»,

С девизом: «Amor vincit omnia». [19]

Была черница с нею для услуги

И трое Капелланов; на досуге

Они вели с Монахом важным спор.

Монах был монастырский ревизор.

Наездник страстный, он любил охоту

И богомолье – только не работу.

И хоть таких монахов и корят,

Но превосходный был бы он аббат:

Его конюшню вся округа знала,

Его уздечка пряжками бренчала,

Как колокольчики часовни той,

Доход с которой тратил он, как свой.

Он не дал бы и ломаной полушки

За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.

Веселый нравом, он терпеть не мог

Монашеский томительный острог,

Устав Маврикия и Бенедикта [20]

И всякие прескрипты и эдикты.

А в самом деле, ведь монах-то прав,

И устарел суровый сей устав:

Охоту запрещает он к чему-то

И поучает нас не в меру круто:

Монах без кельи – рыба без воды.

А я большой не вижу в том беды.

В конце концов монах – не рак-отшельник,

Что на спине несет свою молельню.

Он устрицы не даст за весь тот вздор,

Который проповедует приор.

Зачем корпеть средь книг иль в огороде,

Зачем тощать наперекор природе?

Труды, посты, лишения, молитвы -

На что они, коль есть любовь и битвы?

Пусть Августин печется о спасенье,

А братии оставит прегрешенья.

Был наш монах лихой боец, охотник.

Держал борзых на псарне он две сотни:

Без травли псовой нету в жизни смысла.

Он лебедя любил с подливкой кислой. [21]

Был лучшей белкой плащ его подбит.

Богато вышит и отлично сшит.

Застежку он, как подобает франтам,

Украсил золотым «любовным бантом». [22]

Зеркальным шаром лоснилась тонзура,

Свисали щеки, и его фигура

Вся оплыла; проворные глаза

Запухли, и текла из них слеза.

Вокруг его раскормленного тела

Испарина, что облако, висела.

Ему завидовал и сам аббат -

Так представителен был наш прелат.

И сам лицом упитанный, румяный,

И сапожки из лучшего сафьяна,

И конь гнедой, артачливый на вид.

С ним рядом ехал прыткий Кармелит. [23]

Брат сборщик был он [24] – важная особа.

Такою лестью вкрадчивою кто бы

Из братьи столько в кружку мог добыть?

Он многим девушкам успел пробить

В замужество путь, приданым одаря;

Крепчайшим был столпом монастыря.

Дружил с франклинами [25] он по округе,

Втирался то в нахлебники, то в други

Ко многим из градских почтенных жен;

Был правом отпущенья наделен

Не меньшим, говорил он, чем священник -

Ведь папой скреплено то отпущенье.

С приятностью монах исповедал,

Охотно прегрешенья отпускал.

Епитимья его была легка,

Коль не скупилась грешника рука.

Ведь щедрые на церковь приношенья -

Знак, что замолены все прегрешенья,

И, покаянные дары приняв,

Поклялся б он, что грешник чист и прав.

«Иные, мол, не выдавят слезы

И не заставят каяться язык,

Хотя бы сердцем тайно изнывали

И прегрешений скверну сознавали.

Так, чтоб избегнуть плача и поста,

Давай щедрее – и душа чиста».

Он в капюшоне для своих подружек

Хранил булавок пачки, ниток, кружев.

Был влюбчив, говорлив и беззаботен.

Умел он петь и побренчать на роте.

Никто не пел тех песен веселей.

Был телом пухл он, лилии белей.

А впрочем, был силач, драчун изрядный,

Любил пиров церемониал парадный.

Трактирщиков веселых и служанок

И разбитных, дебелых содержанок.

Возиться с разной вшивой беднотою?

Того они ни капельки не стоят:

Заботы много, а доходов мало,

И норову монаха не пристало

Водиться с нищими и бедняками,

А не с торговцами да с богачами.

Коль человек мог быть ему полезен,

Он был услужлив, ласков и любезен,

На откуп отпущения он брал,

К стадам своим других не подпускал.

Хоть за патент платил в казну немало,

Но сборами расходы покрывал он.

Так сладко пел он «In principio» [26]

Вдове разутой, что рука ее

Последнюю полушку отдавала,

Хотя б она с семьею голодала.

Он, как щенок, вокруг нее резвился:

Такой, да своего бы не добился!

В судах любви охотно он судил,

И приговоры брат сей выносил

Так, словно был он некий кардинал.

Он рясою своею щеголял -

Не вытертой монашеской ряднины,

А лучшего сукна, и пелерина

Вокруг тверда, как колокол, торчала.

Чуть шепелявил он, чтобы звучала

Речь английская слаще для ушей.

Он пел под арфу, словно соловей,

Прищурившись умильно, и лучи

Из глаз его искрились, что в ночи

Морозной звезды. Звался он Губертом.

Купец с ним ехал, подбоченясь фертом,

Напялив много пестрого добра.

Носил он шапку фландрского бобра

И сапоги с наборным ремешком

Да бороду. Он толковал о том,

Как получать, как сберегать доходы.

Он требовал, чтоб охранялись воды [27]

В пути из Миддлбурга в Оруэлл. [28]

Он курс экю высчитывать умел

И знатно на размене наживался

И богател, а то и разорялся,

Но ото всех долги свои скрывал.

Охотно деньги в рост купец давал, [29]

Но так искусно вел свои расчеты,

Что пользовался ото всех почетом.

Не знаю, право, как его зовут.