Кентавр vs Сатир - [25]

К декабрю я всё чаще стал впадать в уныние. Мой парень собирался в Германию — это казалось невероятным недоразумением. Редакция мучительно рожала новогодний номер — первый цветной в истории газеты, дополнительный фактор стресса… В самый разгар этого в больницу попал верстальщик. Мне, как универсальному и техническому гению, заслуженному левше и человеку доброй души, предстояло доделывать обложку и везти газету в типографию. Две ночи на рабочем месте — и номер выходит. Вечер выходного дня — я чувствую себя героем отраслевой прессы и наряжаю елку, когда раздаётся звонок Круглянской. Начальник ЖД недоволен цветом праздничной ленточки на первой полосе. Будем переделывать. Заодно и новую заметку вверстаем. Вся редакция уже в сборе, ждут только… В этот момент у меня в голове промелькнуло, что моей семьи через неделю не станет; что эта многостаночная работа ненавистна мне; что Круглянская зарвалась и слишком смачно лижет чью-то жопу… И ещё пара мыслей, которые я не замедлил высказать.

«Хорошо, я действительно не могу заставить вас работать три ночи подряд. Повода быть недовольной вами у меня тоже нет. Пообещайте, что вы напишете заявление по собственному».

Когда я сдавал дела, Макс, Алексаналексаныч и Павлов выстроились выражать соболезнования — и я вдруг понял, что они навсегда останутся здесь, будут дрожать за свои задницы и даже на смертном одре бредить о значке «Почётный железнодорожник». А у меня больше не будет такой подневольной работы.

Чёрная полоса, по моим ощущениям, продолжалась ещё долго, но вот… вот я праздно шатаюсь по Москве, знакомлюсь с новыми людьми и даже что-то зачитываю на сборище авторов «Стихиры»; вот я получаю место в языковом центре; впервые прилетаю в Германию; сдаю в печать книжку; вот переводы; вот волейбол. Чёрные полосы нужны, чтобы понять, кто ты есть и чего ты можешь добиться, когда остаёшься один. В октябре случилась моя свадьба, — мы были первыми русскими мужчинами, зарегистрировавшими такой брак, — а в конце зимы я перебрался в Гамбург.

Мой 2000-й — это пачка публикаций, за которые теперь стыдно, но какой всё-таки опыт; это треугольник поездов Омск — Барнаул — Новокузнецк; это вечерние прогулки к Обскому морю за руку с любимым человеком, — не обращая внимания на вытянутые лица встречных. Это вкус скорых перемен, которые нельзя остановить.

Повесть о спартанцах

A (…)

Меня хотели назвать Андреем, как прадедушку Андрея Кондратьевича Дитцеля, добрейшего и очень красивого человека. Он был призван на фронт ещё до августовской депортации немцев из Поволжья. Точно не знаем, где он погиб — либо на войне, либо в трудармии, куда вскоре отозвали всех военнослужащих подозрительных национальностей.

И первые несколько дней жизни меня называли Андреем. Но отец неожиданно настоял на другом имени, в честь лучшего друга. Я рос, ходил в школу, поступал в институт. Но мне всегда хотелось быть Андреем. Постепенно это приняли друзья. И родители перестали удивляться, когда к телефону просили пригласить Андрея. В восемнадцать лет, отдавая в печать первую большую подборку стихов, я задумался, как их лучше подписать. До этого несколько текстов выходили за подписью Андрей Веселов или Андрей Невесёлов — по настроению. Подписался Дитцелем. Бабушка плакала. Прабабушка была ещё жива, но мало понимала родных. Когда я её навещал, она рассказывала, мешая русские и немецкие слова, что есть только одна сильная молитва — «Кристи Плют». Я был уверен, что она сама придумала этот страшный и путаный текст и к тому же меняет его каждый раз, рассказывая по памяти. Позже я узнал, что это стихотворение 1739 года, его написал граф фон Цинцендорф.

Имена сильнее нас. Моё со временем обзавелось всеми мелочами, которые требуются для решения иных формальностей с почтой, налогами, билетами и т. д. Перебирая бумаги, я на днях сложил отдельной папкой авторские договоры, выписки из типографии, заявки на сценарную работу, письма, переводы. Сейчас я могу подписывать любым из имён официальные документы, это невероятно здорово.

Школа

Бывшая учительница собирает книгу о городе и школе, просит что-нибудь написать. Ну хорошо, попробую, хотя не уверен, что ей пригодится.

Что меня больше всего удивило и что больше всего понравилось в первом классе? Совершенно не раздумывая отвечу: фонтанчики с питьевой водой. Любимой игрой, конечно, было зажать струю и неожиданно забрызгать проходящего школьника. Только пить из фонтанчиков нужно было осторожно. В любой момент кто-то мог толкнуть. У одного одноклассника навсегда осталась рассечённой губа. Столько крови я тогда видел впервые. И он, и я, и ещё несколько детей знали, кто толкнул, но не хотели быть стукачами.

Да, это одно из первых выученных в школе слов. А одна из наших веселых игр называлась в парашу или парафин. «Парашей» становился тот, кому подбрасывали половую тряпку или что-нибудь куда более грязное. Тот, кто его трогал, сам становился парашей или «парафинился». Но на деле это была бесконечная эстафета — вся школьная параллель носилась на переменах с тряпкой, пока её не отнимали учителя или дежурные по школе — парашей успевал побывать каждый, это не было большой трагедией. По крайней мере в младших классах.