Келе - [46]

— Экого маху ты дал, сынок, — произнес чей-то густой бас. — Спокойно можно бы подобраться к нему поближе: этот разбойник, когда выслеживает добычу, ничего не слышит и не видит вокруг.

— Кажется, влепил я ему…

— Черта с два! Промазал ты, а не влепил. Слишком низко взял, а жаль: ведь одним удачным выстрелом можно было бы спасти несколько стаек куропаток. Дай-ка сюда ружье!

Сынишка лесника сконфуженно вернул отцу ружье.

— Тут первым делом выдержка и спокойствие надобны, — поучал лесник. — Ну да ладно, не вешай нос.

— Совестно мне…

— Совеститься нечего, а на дальнейшее попомни. Ну, пошли, а то смеркается. Ишь, погода-то как потеплела!

И лесник с сыном направились к лесу.

В долине начал скапливаться предвечерний туман, и заходящее солнце скрылось в пышных пепельных облаках. А с юга бесшумно наплывали все новые и новые облака, низкие и разбухшие.

В хлеву сразу стемнело. Голод настолько измучил филина, что сегодня он вылетел на охоту раньше обычного. В туманных сумерках его никто не заметил — воробьи давно попрятались на ночлег, — и через минуту Ух уже плавно летел над полями. Погода по сравнению со вчерашней стала мягче, и филин мог не спеша тщательно прочесать окрестности.

По полям оживленно сновали зайцы, а у леса два человека возились над тушей замерзшего козленка, которая вчера послужила ужином для лисы. Ух взмыл повыше, желая удовлетворить свое любопытство, но так и не понял, что там происходит. Один из людей зачем-то поворошил остатки козленка, затем поднялся, и люди ушли.

— Подозрительно, очень подозрительно, — взволнованно затрепыхал крыльями филин. — Надо бы предупредить Карак. — Но тут же сердито одернул самого себя: — Пусть Карак сама заботится о своей шкуре, если в чужие дела вмешиваться, то совсем с голоду пропадешь. — И Ух повернул к камышам.

Внимание! Филин словно тень застыл в воздухе. В этот самый момент Чирик, ласка, в камышах поймала мышь и осторожно, как змея, у которой вместе с головой приподнимается и часть туловища, подняла свою маленькую изящную головку. Мышь еще билась в пасти у маленькой хищницы, когда Ух обрушился на ласку. Чирик несмотря на испуг стоически отбивалась — покуда могла. Но филин ухватил ее сзади, и когда когти его сомкнулись у ласки на загривке, она обмякла бессильно, но даже мертвая не выпустила своей добычи.

Филин предпочел убраться прочь, потому что не любил соседства камышовых зарослей. Ноша оказалась тяжелой, и только после второй попытки взлететь он ощутил под собой упругие струи воздуха.

— Однако же и слаб я стал, совсем измотал меня голод, — сокрушенно покачал Ух своей взъерошенной головой, но затем, утешившись мыслью о предстоящей трапезе, уселся на обломленный сук старой ивы. Сначала он высвободил из пасти ласки мышь и проглотил ее целиком, а затем принялся терзать ласку, нежная пушистая шкурка которой с треском, словно бумага, рвалась под его когтями. Разделавшись с добычей, филин почувствовал, что у него даже голова кружится от блаженства. Он согрелся, брюшко его сыто раздулось, теперь можно было покойно сидеть, переваривать пищу и смотреть в темноту. Вчерашняя ночь была безжизненно застылой и немой, сегодняшняя же выдалась мягкой, наполненной движением и звуками. Этих звуков не в силах был бы уловить слух человека, и даже дикие животные различали далеко не каждый из них, впрочем, звуки эти не всегда исходили от живых существ.

Взять, к примеру, ветер. Мягкое движение воздуха вольные звери и птицы, пожалуй, еще улавливали, но слышать — слышал только филин. Он слышал ветер вблизи и слышал вдали, отчетливо улавливал, как поглаживает ветер заснеженные поля, задевает метелки камышей, ветви плакучей ивы, шелестит сухими стеблями растений. Слабое колыхание воздуха, которое еще и ветром-то нельзя

было назвать — от него не пошевельнется даже завеса тумана, — для всех оставалось незаметным, но Ух отчетливо и ясно слышал, как воздушные струи обтекали его тело сверху и снизу, плавно набирая силу и скорость. Где-то в дальней дали, обретя размах, этот воздушный поток уже шумел вовсю, и филин слышал и это.

От его слуха не укрывалось, как подступающее с юга воздушное течение разъедало снег: снежный пласт под его воздействием истончался, испарял влагу.

Снежный покров оседал, как обветшавшая крыша — Ух слышал и это и удовлетворенно кивал:

— Великая Белизна стареет… скоро исчезнет…

Ни одна пушинка с шелковистых метелок камыша не могла слететь без того, чтобы Ух не услышал, его чуткий слух улавливал даже, как в дупле старой ивы шевельнулись личинки бабочек.

Шорох крохотных лапок мыши, пробежавшей по снегу, был для него равнозначен шуму, а стоило шелохнуться в камышах зайцу, филин воспринимал это как раздражающий грохот.

Но такими же верными помощниками были и его глаза. Они обладали способностью как бы впитывать и хранить впрок поглощенный свет; глаза филина то вспыхивали, как фонари, то чуть теплились, подобно огоньку свечи. При дневном свете зрачки его становились крохотными, с булавочную головку, зато филин единственный мог сказать о себе, что он видит даже в самую непроглядную ночь. Он не угадывал предметы и движения, он видел их.