Казнь - [21]

Грузов с укоризною взглянул на него.

– Не называй имени. К чему имя? И вдруг, я говорю, труп; ты нагибаешься, смотришь, и вдруг конверт; ты…

Косяков, казалось, стал понимать.

– Беру конверт и иду домой, – подхватил он. Грузов одобрительно закивал:

– Ты берешь конверт, идешь домой, раскрываешь его и вдруг находишь…

– Деньги! – воскликнул Косяков, и глаза его загорелись. Грузов отрицательно качнул головою.

Глаза Косякова потухли.

– Что же? – спросил он.

– Векселя! – ответил Грузов, подняв палец. Лицо Косякова не могло скрыть разочарования.

– На пятнадцать тысяч векселей с бланками креза! – повторил Грузов, поднимая палец еще выше, и спросил: – Ты что бы сделал?

– Снес бы в полицию и сказал, как нашел их, а то еще худо будет! – уныло ответил Косяков.

– И глупо! – сказал Грузов. – Пойми: с бланками креза, другого, и те самые, о которых хлопотал шантрапа! Понял?

Косяков промычал в полном отчаянье. Лицо Грузова приняло вдохновенное выражение. Схватив руку своего друга, он сжал ее и, придерживаясь облюбованной формы выражения, заговорил:

– Глупо! Было бы умнее, если бы ты рассуждал так: зачем крезу, вместо того чтобы просто давать жене своей деньги, ставить на ее векселя свои бланки, чтобы их из сорока процентов учитал другой крез, убитый? Было бы умнее, если бы ты подумал, что тут что‑то не того… А?

Грузов лукаво прищурился, а Косяков уже одобрительно промычал, и лицо его стало светлеть. Он начинал понимать суть дела.

– А потом ты вспомнил бы, что в этот день утром, а потом вечером к тебе прибегал тот шантрапа, дал тебе синенькую, обещал красненькую и все доподлинно знал о векселях, совсем чужих для него. Было бы умнее, если бы ты вспомнил об этом да подумал: о, да тут нечисто! Откуда шантрапа все знает, чего он заметался, зачем жене креза векселя писать, а самому бланки ставить, а?..

– Подлог! – воскликнул Косяков.

– Было бы умнее, – войдя в азарт, продолжал Грузов, – подумать: отчего этот крез упал, сраженный как раз на дороге к нотариусу, когда нес эти векселя?..

– Подлог и убийство! – воскликнул Косяков, стукнув по столу, но лицо его тотчас опять посмурнело. – Он бы унес векселя.

– А если внезапный шум и он испугался?

Грузов торжествующе глядел на Косякова, а тот глубокомысленно смотрел на прихотливый узор на скатерти, оставшийся от разлитого раньше пива.

– Но что же в этом толку? – произнес он, подумав.

Грузов, казалось, ждал этих слов. Он опять ухватил своего друга за рукав и заговорил:

– Было бы умнее, если бы ты раньше подумал, чем произнести эти слова. Если бы ты подумал, то сказал бы себе: этому шантрапе очень важны векселя, да и жена креза была бы рада их сжечь, да и оба они дрожат теперь, как овечьи хвосты. Ты бы вспомнил, что у тебя есть друг, и сказал бы: меня этот шантрапа знает, и меня уже допрашивал следователь, мне неловко держать их у себя; но у меня есть друг, и он сперва напишет письмо шантрапе, потом увидится с ним, потом станет торговаться. А потом, – оживляясь, шептал Грузов, – он то же сделает и с женой креза и обогатит и себя, и друга. А векселя отдал бы для безопасности ему, другу!

Лицо Косякова в третий раз просветлело и глаза загорелись, как у голодного волка при виде мяса.

– Ей – Богу, я так бы подумал! – воскликнул он. – И другом этим был бы…

– Ты, Никиша, – торжественно заключил Грузов.

– Антоша! – и Косяков от избытка чувств охватил голову Грузова и прижал ее к своему подбородку, отчего пенсне свалилось с его носа.

– И вот тебе они, – сказал Грузов, освобождая свою голову и вынимая из кармана пачку, завернутую в газету, – спрячь!

– Я под сорочку положу их! – объяснил Косяков, принимая пачку и пряча ее.

– Куда хочешь, Никиша. А теперь слушай!..

И они начали совещаться, причем теперь Косяков уже показал больше опыта и сметки, нежели Грузов.

Комнаты трактира давно наполнились гостями. Орган, не уставая, хрипел марши, вальсы и попурри; среди звона посуды раздавались смех, говор и визгливые женские возгласы, а Грузов с Косяковым все шептались, не слыша пьяного гама.

Приблизительно в эту же пору усталый Лапа вернулся домой и, избегая встречи со своей пленительной хозяйкой, осторожно пробрался в свою комнату, по дороге позвав к себе Феню, с которой он давно жил душа в душу.

Она вошла к нему, вся розовая от радости его видеть.

– Приуготовь, Фенюшка, самоварчик, – сказал он ласково, – да приди со мной посидеть. Что, старуха угомонилась?

– Полегли и она, и барыня. Я мигом!

Феня скрылась. Лапа переоделся в байковый халат с синими разводами и полулег на диван.

Минут через десять Феня внесла самовар, посуду и, заваривая чай, стала оживленно передавать события дня.

– У нас своя история, – рассказывала она, – барыня‑то молодая вчера от мужа бежала. Он у себя заперся, узнал про ее шашни‑то…

– Захаров? – лениво спросил Лапа.

– Он самый!

– А что за шашни?

– Не знаете? Я же говорила вам, – сказала с укором Феня, – она с Деруновым, с этим самым, – Феня понизила голос, – путалась. Вчера он приходил сюда, билет ей принес и деньги, чтобы по Волге ехать…

Лапа полулежал на диване в полудреме, почти не слушая Феню, но тут вдруг встрепенулся, раскрыл полусонные глаза, сел и, запахивая халат, переспросил: