Казнь на Вестминстерском мосту - [36]

Хозяин не скрывал своего удивления, но принял Питта вполне корректно. У инспектора появилась возможность взглянуть на Барклая Гамильтона в обычной обстановке, когда шок от постигшего его несчастья прошел, — и он увидел в нем человека, наделенного спокойным шармом. Резкость манер, которая наблюдалась в молодом человеке при первой встрече, исчезла, и, приглашая Питта в гостиную, Барклай позволил себе проявить максимально допустимую правилами приличия долю любопытства.

Комната была большой и изобиловала мебелью, однако с первого взгляда было ясно, что все убранство нацелено на комфорт хозяина, а не на то, чтобы произвести на кого-то впечатление. Кресла были старыми, красно-синий турецкий ковер протерся в центре, а по краям рисунок оставался таким же ярким и четким, как на витраже. Картины, в основном акварели, были недорогими и написаны, возможно, любителями, но мягкость красок и настроение, отличавшее почти все работы, говорили о том, что их выбрали скорее за их своеобразную прелесть, чем за ценность в денежном эквиваленте. Книги в шкафу со стеклянными дверцами были расставлены по темам, а вовсе не для того, чтобы радовать глаз.

— Я не разрешаю своей экономке прикасаться здесь ни к чему, кроме пыли, — сказал Гамильтон, со сдержанной улыбкой проследив за взглядом Питта. — Она жалуется, но слушается. Она ужасно недовольна тем, что я категорически против того, чтобы украшать салфеточками спинки кресел и расставлять на столе фотографии. Я разрешил ей поставить только одну, мамину, вот и хватит. У меня нет желания чувствовать, как на меня таращится целая галерея.

Питт улыбнулся в ответ. Это была истинно мужская комната, и она напомнила Томасу о его собственных холостяцких днях, хотя его жилище состояло всего из одной комнаты, далекой от элегантности, присущей Челси. В его душе нашел отклик именно царивший здесь мужской дух; все свидетельствовало о том, что у комнаты единственный хозяин, что все построено по единому вкусу человека, вольного приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, швырять вещи там, где ему нравится, без оглядки на кого-либо.

То было хорошее время в жизни Питта, время, необходимое человеку для того, чтобы из мальчика превратиться в мужчину; однако он оглядывался назад без всякой тоски, без желания вернуть его. Теперь дом для него был там, где Шарлотта, где на стенах висят ее любимые картины, которые ему так не нравятся, где разбросано ее вышивание, где на столе лежат оставленные ею книги, где слышится стук каблучков ее домашних туфель, где из кухни доносится ее голос, где горит свет, где тепло, где все пронизано ею, такой знакомой и такой волнующей, такой желанной до боли, и, что самое главное, где она делится с ним своими горестями и радостями, рассказывает о забавном или непозволительном, где она дает волю своему любопытству, интересуясь его работой, и волнуется, как бы с ним чего не случилось.

Гамильтон смотрел на Питта, и в его широко открытых глазах читалась озадаченность. Однако в его тонких чертах сквозила и некая грусть, как будто он увидел, как все его мечты разбились в прах, и теперь он вынужден все восстанавливать, преодолевая еще не утихшую боль потери.

— Инспектор Питт, что я могу вам рассказать такое, что вы еще не знаете?

— Вы читали о смерти Вивиана Этериджа?

— Конечно. Думаю, в городе нет ни одного человека, кто не читал бы об этом.

— Вы знакомы — лично или понаслышке — с его зятем, мистером Джеймсом Карфаксом?

— Немного. Не близко. А что? Неужели вы думаете, что он как-то связан с анархистами? — На его губах опять промелькнула улыбка — абсурдность такого предположения скорее позабавила, чем возмутила его.

— А вы не считаете это вероятным?

— Не считаю.

— Почему? — Томас попытался придать своему голосу скептические нотки, как бы намекая на то, что именно в этом направлении и идет расследование.

— Если честно, он не способен страстно увлечься чем-то столь глубоким и сохранить верность делу.

— Столь глубоким? — Питту стало любопытно. Он не ожидал услышать такую причину: не нравственные препоны, а эмоциональная ограниченность. Эта характеристика говорила о Гамильтоне больше, чем, возможно, о самом Джеймсе Карфаксе. — Вы не допускаете, что он считает это мерзким, неэтичным? Предательским по отношению к своему классу?

Гамильтон слегка покраснел, но глаза не опустил и продолжал прямо смотреть на Питта.

— Я очень удивился бы, если бы он рассматривал этот вопрос под таким углом. По сути, я сомневаюсь, что он когда-либо задумывался о политике, если только с той точки зрения, чтобы система оставалась такой, какая она есть, и обеспечивала ему желаемый образ жизни.

— Какой именно?

Гамильтон едва заметно пожал плечами.

— Насколько мне известно, кутить с друзьями, немножко поигрывать, посещать скачки и модные приемы, театры, обеды, балы — а изредка выкраивать себе ночь с проституткой, — возможно, раз или два сходить на собачьи или кулачные бои, если выяснить, где они проводятся.

— Вы невысокого мнения о нем, — бесстрастно произнес Питт.

Гамильтон пренебрежительно поморщился.

— Думаю, он не хуже многих других. Но я не могу поверить в то, что он хорошо замаскировавшийся пылкий анархист. Честное слово, инспектор, нет такой маскировки, которая могла бы долго это скрывать.