Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма - [115]

Московская еврейская община, насчитывавшая несколько тысяч семей, вела себя сдержанно, опасаясь таких демагогов, как полуеврей-антисемит Жириновский. В столице теперь евреям жилось лучше, чем в советские времена, но ее все же с трудом можно было назвать благоприятной средой для евреев. Даже Нобелевский лауреат Александр Солженицын, писатель-диссидент, возвратившийся после десятилетий ссылки в Вермонте, проповедовал своего рода ксенофобский национализм, из которого ясно следовало, что евреи никогда не смогут на равных войти в общество и считаться хорошими россиянами.

Московскую общину обслуживали две синагоги – обе ортодоксальные и управляемые американцами. В девяностых годах большинство раввинов в восстановленных и хорошо финансируемых синагогах Восточной Европы были родом из Бруклина (Нью-Йорк), где, как известно, располагается один из крупнейших еврейских центров.

Когда стемнело, мы с Робертой отправились в хоральную синагогу, расположенную в старом армянском районе Москвы. Молитвенный дом притаился за изношенным коричневым каменным фасадом, который ничем не выделялся среди мрачных, давно не ремонтировавшихся соседних зданий. Два охранника вышагивали по дорожке у входной двери. Благодетели храма установили круглосуточное дежурство охранников после того, как в 1994 году сгорела третья по счету Московская синагога. По мнению милиции, все пожары были следствием поджогов.

Свободных ермолок не оказалось, и мне дали бейсбольную кепку клуба «Чикаго Буллз». Я чувствовал себя немного странно в этой кепке и застенчиво сел на заднюю скамейку, а Роберту повела на верхнюю галерею какая-то жилистая женщина лет пятидесяти, которая сказала, что открыла для себя веру только после крушения коммунизма. Обе женщины были поглощены разговором, и я был предоставлен собственным мыслям. На меня нахлынули воспоминания о моем друге Геннадии и нашем посещении исторической варшавской синагоги Нозик в начале 1992 года.

Геннадий нервничал, прохаживаясь под моросящим дождем у входа и не решаясь войти внутрь. Мне, конечно, следовало бы быть более терпимым, понимая, что для него это был большой и трудный шаг в открытии самого себя. Однако вместо этого я был раздражен и вспыльчив.

– Перестань увиливать, – сказал я. – Начинает подмораживать. Давай-ка войдем внутрь.

– Еще одну минутку, – умолял Геннадий. – Извини.

Мы в молчании еще раз обошли синагогу, рассматривая ее тонкой работы пилястры и слушая, как дождевая вода с каким-то потусторонним шумом текла из медных водосточных труб. Квадратное массивное здание синагоги было одним из изящных и тщательно построенных в прошлом веке зданий, когда треть населения Варшавы говорила на идиш и каждый второй квартал мог похвастаться своим выдающимся талмудистом. Теперь это здание было уникально уже самим фактом своего существования – как единственный еврейский молельный дом, сумевший пережить и холокост, и коммунистические репрессии. Синагога Нозик была тонкой и единственной нитью, связывающей полное жизненных сил прошлое евреев в Польше с их неясным и призрачным настоящим.

Геннадий протер запотевшие очки и еще раз взглянул на здание. Наверху были видны свежие пятна шпатлевки вокруг затемненных ударопрочных окон, установленных после недавнего нападения скинхедов. Пятна краски все еще оставались на толстых стенах синагоги, сквозь слой свежей известковой побелки просвечивали нанесенные краскопультом знаки свастик. Гена поежился и стряхнул капли дождя с копны своих рыжих волос.

– Хочешь пойти домой?

– Нет, я должен войти туда.

Гена – доктор Геннадий Мишурис, российский профессор прикладной математики, приглашенный в Варшавский университет для чтения лекций, был добрым и непростым человеком. Он к тому же был евреем, о чем ему напоминали всю его жизнь. О национальности говорилось в красном паспорте СССР, она ясно прослеживалась в его фамилии, не имевшей традиционного славянского окончания. К тому же национальность была просто написана на его круглом веснушчатом интеллигентном лице с рыжей курчавой бородкой.

Гена был моим лучшим другом в Польше. Мы встретились с ним в студенческом общежитии на Бельведерской, бывшем коммунистическом общежитии для студентов из так называемых братских стран социалистического лагеря. Я жил там отчасти потому, что месячное проживание стоило пятьдесят долларов – все, что я как начинающий внештатный корреспондент мог себе позволить. А в основном потому, там были очень интересные соседи: вьетнамцы, иракцы, ангольцы, палестинцы, сирийцы и несколько ливийцев. Подполковник Муамар Каддафи был самым знаменитым жильцом на Бельведерской, когда в шестидесятые годы учился в Варшавском университете.

Мы с Геной встретились однажды осенью 1991 года в комнате с телевизором на Бельведерской, когда смотрели репортаж о распаде СССР. Мне было трудно успевать с переводом за ведущим программы, и я просил Гену мне помочь. Мы быстро подружились и часто допоздна обсуждали события в России. Несколько месяцев спустя он попросил меня составить ему компанию в посещении синагоги Нозик.

– Для моральной поддержки, – сказал он дрожащим голосом.