Каждый раз весной - [2]

И вот теперь, когда все уже сказано, я оказался пуст и не нужен, я оказался напрасен, и это письмо к тебе, говоря по совести, я начал не в силу каких-то достойных причин, а затем, что ни с кем другим не могу разговаривать, не чувствую больше ни охоты, ни права, ни тяги. И молчать тоже не могу — просто беда. И не надо меня утешать. Обстоятельства? Если бы так! Да, соглашаюсь я, да, улыбаюсь, да, обстоятельства, спасибо, вы меня поняли, вы поддержали… Но наедине с собой… И наедине с тобой….

Оглушающая тишина внутри, невозможно выдержать.

Так что уж прости, прости, я буду говорить обо всем подряд, не заботясь о стройности и порядке, уж как попадет и о чем придется. Как бывает ночью, знаешь, проснется ребенок и начнет говорить, говорить непрерывно, — чтобы заглушить, перебить тоску и страх перед жизнью. Его не высмеивают, не останавливают, его выслушивают до конца и укладывают спать, когда сам замолкает. Вот и я — даром что шестой десяток… Вот и ты — потерпи, мне ведь больше некому, ты единственная, кто обязан выслушать, просто по должности…

Сегодня я здесь ночевал у тебя в квартире, вообще-то теперь — это мастерская нашего младшенького, стоит мольберт, стоят и висят картины, но сейчас он уехал — куда бы ты думала? — ни за что не поверишь, ну да, в Америку… И вот утром, попив кофе, я сел за машинку на твой диван в твой постоянный угол под твой светильник. Регулируемый, тиристорный, ты помнишь, я тебе подарил, а он через две недели вышел из строя, и пришлось мне везти его в магазин, а там такие уже кончились, и деньги, конечно, возвращать не хотели, и облаяли, как водится, и баба-администраторша вдруг неожиданно оказалась добрая, извинилась и выписала чек, и пожелала удачи, и удача меня ждала в соседнем магазине, то был Добрынинский, а это — Даниловский, там я купил точно такой же, и даже абажуры посимпатичней… И вот я сел под твой светильник, заправил бумагу, поставил поля, поводил туда-сюда кареткой машинки, посмотрел на холодный экран телевизора (он давно не работает, и я не ремонтирую, на черта он сдался, что там смотреть…). И я подумал, сколько же долгих часов ты вот так одна, на этом диване, уткнувшись взглядом в этот экран… одним уже глазом, второй заплыл катарактой, боясь шелохнуться, чтобы сердце не дало сбоя, рядом с молчащим телефонным аппаратом, потому что позвонить, конечно, нетрудно, но ведь нарвешься, ведь никак не угадаешь, какое там у него настроение, дети, работа, другая работа, жена… жена!

Ты ведь знаешь, мы этих слов не терпели, не использовали их ни в каком разговоре, разве только для документов, учреждений, анкет. «Муж, жена» — это были официальные клички, безличные названия назначенных нам извне чужими людьми должностей. Мы брезгливо отказывались им соответствовать. Помнишь, первые годы ты все удивлялась: «Ну что вы за пара! Не обнимите друг друга, не приласкаете, всегда как чужие. Твой папа, бывало, и мимо не пройдет…» Потом перестала, должно быть, привыкла, а может, и поняла: не было для нас таких поцелуев-объятий, которыми бы можно было обмениваться на людях…

Но зато как раз именно ты, твое присутствие, да просто наличие, въяве ли, мысленно, — с ходу смазывало всю уникальную эту картинку, растворяло в мутном облаке, что в облаке — в луже! — всю единственность нашего существования. Нет, не подумай, упаси Господь, я тебя не виню. Тут никто из нас не виноват, даже я, вот это и жутко. Виновата выверенная временем схема, вытертая миллионами душ и тел тройная клетка, куда нас троих поместили, не спрашивая, вслед за всеми прочими, как слепых котят.

Боже, как была мне всегда унизительна эта заведомая разыгранность, дурная пошлая неизбежность каждой из наших трех ролей! Лицемерная, холодная эгоистка-свекровь, незаслуженно требующая уважения; взбалмошная самодурка-невестка, настраивающая детей против бабушки; и растерянный муж-сын-отец, слабак и рохля, вечный предатель, вконец изолгавшийся, испритворявшийся, обреченный метаться в этом поле ненависти и, конечно, срываться и тогда — в глаза, все как есть, от пуза, жестоко и глупо; и спохватываться, и извиваться в извинениях, презирая себя, проклиная жизнь…

Еще слава Богу, что насчет притворства, это нам с тобой не привыкать стать. Не в новинку, верно ведь? Не станешь спорить? Но хочу тебе сказать, что твое притворство, вечная кокетливая твоя игра, столько раз гневно изобличенная, столько раз обстрелянная разрывными снарядами из нашей надежной семейной крепости, представляется мне сейчас вполне безобидной именно в силу своей очевидности и такой легкой разоблачимости. Я-то сам в этой сложной области творчества, в этом трудном ремесле пошел несравнимо дальше. С ужасом, мать, с болью в сердце я вспоминаю, как передразнивал твои интонации, вечное твое опереточное пение. «Да-а-а? Во-от ка-ак? Ну, замеча-а-ательно! Просто-таки замечу-у-утельно!» Детской правдой отдавало это вранье, всем открытое, шитое белыми нитками, не имевшее никаких ресурсов, чтобы выглядеть правдой. Я в ответ издевательски завывал, я дурацки вторил — и ты растерянно замолкала, со слезами в глазах, с дрожащими губами. Что ты могла предложить взамен? Твое-то оглаживающее кокетство означало: все хорошо, все хорошие, и хотя, конечно, на самом деле не все хорошие, и не всем хорошо, но будем лучше делать вид, будто все и всё. А что означало мое передразнивание? Оно означало: ты фальшивишь, ты врешь, и поскольку ты делаешь так всегда, то значит, ты в принципе, ты вообще — фальшивая, лживая, и мне при моей прямоте и правдивости, простоте и суровости, мне просто не о чем, не на чем с тобой разговаривать, ты такая, а я другой, из другой компании, из правдивой, суровой, простой и искренней, мы чужие по сути, да, вот самое главное и самое страшное, мы чужие, и ты одна на свете со своим враньем, со своим кривляньем, со своей опереттой. За-аме-ечу-у-утельно! Нет-нет, не волнуйся, конечно, сын, единственный, все необходимые хлопоты, мясо, картошка, врачи, квартплата, и соседи будут продолжать восторгаться, и ты будешь все так же поддакивать: да, повезло, да, таких детей вообще не бывает… Но близости, но родства души, но правды…