Каждый отвечает за всех - [18]

– И племянник выпал?

– Именно так. С вами легко говорить. Племянник выпал. Была дивная ночь, звезды, прохлада, а в вагоне душно, и я захотел прогуляться. К сожалению, мне не повезло: я сорвался и висел на одной руке, пока не устал.

– Долго вы висели?

-Не могу сказать точно: забыл засечь время. К тому же было темновато. Но примерно минуты две. Может быть, три, пять, целую вечность.

– А поезд шел?

– А поезд шел. И ребята на аккордеоне играли. Веселая такая музыка, это уж я запомнил.

Демин слушал извивающегося Ганечку и видел летящий полями поезд, огни в вагонах, слышал музыку и перестук колес. Поезд стремился к станции и дольше, а мурзики никуда не стремились. Они влезли в поезд воровать, и им не нужна была станция. И Ганечка им оказался не нужен, потому что он хотел стать другим Ганечкой, а они боялись этого и выбросили его из вагона. А поезд шел.

– Что вы чувствовали, когда висели, думали о чем?

– Психологией интересуетесь, гражданин начальник? А вы сами попробуйте!

– Я не почувствую того, что вы. И они, – следователь кивнул головой в сторону Сергея и Демина, – чувствовали другое, когда попали в беду, ибо попали случайно.

«Нет, все-таки он не очень умный», – подумал Демин.

– А я попал законно? – спросил Ганечка.

– Вы должны были когда-то попасть, и вы попали.

– Люблю откровенных, с ними все ясно.

– Не любите вы откровенных, боитесь. Извините.

Следователь поднялся, запахнул халат, взял под мышку свою блестящую «молниями» папку и кивком головы попрощался со всеми.

В дежурке следователя ожидал пригласивший его Страшнов.

Ганечка откинулся на подушку и вздохнул облегченно.

– Значит, Страшнов не накапал ему, – сказал он, – Просто воспитывать ходит, на совесть надеется.

– А почему бы не надеяться, – сказал Демин. – За одеяла они с Лидой рассчитаются из зарплаты. А может, Страшнов один рассчитается.

– Из зарплаты?

– Не воровать же пойдут в другую больницу. Он врач, а не доносчик, он только лечит.

– Лечит? Хм, лечит... Ну да, лечит, благородное дело... Что ж, пусть лечит, пусть вытаскивает нас.

– Мудрец, – сказал Сергей. – Он четыре года на фронте пробыл.

– Да замолчи ты, хватит, заткнись! Думаешь, я не чувствую, что ли? Думаешь, я покрываю тех щипачей, которые меня сбросили? Да я бы все сказал следователю, но мы не капаем, мы рассчитываемся сами...

– И за одеяла?

– Они Маше грозят, они и на нее, подлюги...

– Вот и рви от них.

– К тебе, что ли? К такому-то скоту?!

– Это верно, – сказал Демин, облизывая черные губы.

– Чего ж неверно! Пока здоровый, он человеком был, выгодно было, а сейчас ребеночка ему, веревочку, жену привязать. А ты один попробуй прожить, один!

– И попробую, – сказал Сергей, бледнея. – Я попробую. А ты подонок и идиот.

– Нет, – сказал Демин, чувствуя знакомую уже тесноту внутри и злость. – Он трус. Ворует, а отвечать боится.

– А ты не боишься? Чего ты руку не даешь резать? Чего ждешь? Или концы отдать хочешь?! С-судья!

– Трус. На других оглядываешься.

– Не оглядываюсь. Я уже ничего не боюсь, это ты боишься! А меня судить лезешь.

У Демина закружилась голова, и он умолк.

Вскоре пришла Лида и повела его и Ганечку на перевязку.

Демину ввели раствор спирта в вену и стали обрабатывать руку. Он часто дышал, осунувшееся лицо побледнело, на лбу выступили градины пота.

Ганечка сидел на кушетке, глядел на него и икал. Багрово-синяя рука была страшной, хирург резал омертвевшую ткань, очищая от нагноения обнаженные сухожилия, и опять резал. Икота Ганечки усилилась.

– Дайте ему воды, сестра, – сказал Страшнов.

Ганечка пил, стуча зубами о мензурку, и не сводил глаз с Демина.

IX

После обеда Демину стало хуже. Часто лихорадило, резко поднялась температура, он ослабел и был в состоянии тихого полусна-полубреда. Временами он видел и слышал все, что происходило в палате, а временами забывался и, когда приходил в себя, долго вспоминал, где он находится, пытался восстановить провалы в сознании, слушал разговоры соседей и вновь забывался. Ему виделись обрывки картин из раннего детства, служба в полку, школьный учитель Иван Игнатьевич с палочкой и детским портфелем, наземные тренировки в аэроклубе, деревня, где жила его мать, знакомые колхозники...

Однажды он очнулся, услышав голос Страшнова:

– Вот он бредит, а ни одной жалобы, ни одного стона: делом человек занят, о жизни думает. В этом вся штука. Здоровые, мы можем сдерживаться, а вот так, без сознания – мы голые, все видно.

«Обо мне», – подумал Демин равнодушно и вспомнил трехлопастный винт на могиле командира эскадрильи Михайлова. Михайлов давно не летал на поршневых самолетах и разбился на реактивном, а на могилу почему-то поставили винт. По традиции, что ли?

Он опять забылся, а когда пришел в себя, услышал тихий смех и веселый, ласковый шепот. У кровати Ганечки сидели две девушки и парень в спецовке рабочего. Наверно, им звонил на завод Страшнов. Потом вошла сестра и увела девушку и парня, а вторую девушку, маленькую и кудрявую, как овечка, оставила на пять минут.

Ганечка сидел на кровати, несмело гладил девушку по руке, в которой она держала красные цветы, блаженно улыбался и часто без надобности поправлял челку. «Может быть, та самая Маша, – подумал Демин, – которой угрожают те щипачи. Наверное, она. И, чтобы ее не тронули, Ганечка согласился на кражу одеял».