Каждый десятый - [14]

Широко расставив руки, он шагнул к девушке. Саня схватилась за карабин:

— Только подойди!

— Ты это… Ты брось. — Дед Алеха поспешно отступил. — Винтовка дура, раз в год сама стрелит.

— Я еще не то!.. — Саня не находила слов от негодования. — Я еще Мизинчику расскажу!

Дед Алеха приуныл:

— С какого боку тут Мезенчик? Это ж был сердечный разговор, промеж нас двоих… Да я так, шутейно, языком молол! Кому ты нужна, такая тощенькая.

— Обязательно расскажу. Он тебе покажет!

— Вот ведь язвина! — Алеха подумал, полез в броневик и вытащил оттуда свою котомку. — Саньша! Я в офицерском припасе щеколадку нашел. Махонькую… Чего, думаю, ее делить на всех? И утаил… Возьми, на. А Мезенчику не сказывай, ну его, бешеного.

Он достал из котомки брусок шоколада в серебряной бумажке. И Саня дрогнула, пошла на компромисс.

— Давай сюда!

Она присела па подножку броневика, развернула бумажку и, жмурясь от удовольствия, стала есть шоколад.

Мизинчик, Святополк и Степан разговаривали в небогатой горнице с хозяином — угрюмым темнолицым мужиком. Другой мужик — помоложе, но такой же темнолицый — сидел молча на лавке и мял в руках картуз.

— А вон и бревны, далеко ходить не надо. — Хозяин повернулся к окну. Действительно, во дворе стоял аккуратный штабель. — Братану дом хотели ставить. Его-то двор каратели сожгли… Ну, потерпит, раз вам такая нужда. В землянке перезимует, как медведь.

— А не жалко отдавать? — спросил совестливый Степан Байда.

— Для чужих жалко, а для такого дела… — Хозяин оглянулся на братана, и тот, по-прежнему молча, кивнул.

— Ну, спасибо, — неловко поблагодарил Мизинчик.

— Не на чем… Такой плот вам свяжем, плывите хоть до моря.

По Тоболу плыл надежный широкий плот. Построен он был по всем правилам: впереди треугольный нос, позади «перо» — плоско отесанное бревно, служащее рулем. На корме была сложена высокая поленница: отборные березовые дрова везли, видно, на продажу. На плоту было четверо, и каждый занимался своим делом. Черноусый крепыш чистил рыбу и кидал в ведерко; длинный худой подтачивал напильником концы четырехпалого якорька; бородатый в беличьем треухе тюкал топориком по полену — на железном листе посредине плота горел костерок. Четвертый — подросток в картузе, налезающем на уши, — присматривал за рулем. Все они — и Саня, и Степан, и Мизинчик — были наряжены в латаную-перелатанную крестьянскую одежонку, ту, что нашлась у братанов. Только деду Алехе позволили остаться в своем.

Выше по течению показался пароход. Он был такой замызганный, что Саня с трудом прочитала надпись на борту: «Ермак Тимофеевич». Но колеса бойко шлепали по воде, черный дым валил клубами из трубы, и расстояние между плотом и пароходом быстро сокращалось.

Мизинчик, продолжая ширкать напильником, наблюдал за приближающимся неприятелем. На корме парохода торчала скорострельная пушка Гочкиса, какими вооружают военные катера. Рядом видны были составленные в две пирамиды винтовки нижних чинов. Сами нижние чины — пять человек — стояли у перил, разговаривали. Пожилой офицер рассказывал что-то капитану в дверях рубки. А на самом носу стоял матрос с длиннющим шестом — мерил глубину.

— Двенадцать винтовок, а солдат пятеро, — тихо сказал Мизинчик. — Остальные в трюме.

Когда пароход почти поровнялся с плотом, дед Алеха крикнул весело:

— Господа хорошие! Дровишек не надо? Сухие, аж звенят!

— Не надо, не надо! — крикнул в ответ офицер, стоявший рядом с капитаном.

Саня тем временем заложила «перо» направо, и плот стал сближаться с пароходом.

— А рыбки? Рыбки не требуется? — не унимался Алеха.

Встревоженный капитан подскочил к борту:

— Куда прешь? Куда прешь? Отваливай!

На плоту остальные продолжали свои занятия: Мизинчик подтачивал якорек, Степан кидал в ведерко рыбу, дед Алеха тюкал топориком по полену.

— Парнишка-то у нас совсем глупой, несмышленый, — добродушно объяснил он капитану. — Сейчас отвалим.

Но Саня завернула руль еще круче, и плот подошел к пароходу вплотную. Офицер — он тоже подбежал к борту — вытащил из кобуры револьвер, заорал бешеным голосом:

— Отваливай! Сейчас всех постреляю!

Но выполнить свою, угрозу он не успел: дед Алеха, гакнув, как мясник, размахнулся, и топор, пролетев по воздуху, врубился в лоб офицеру. Тот без звука свалился в воду.

А Мизинчик бросил якорек вверх. Две острые лапы вцепились в релинг — плот пришвартовался к пароходу.

В ту же секунду Степан Байда выхватил из ведерка с рыбой гранату-лимонку и дернул кольцо. Кольцо выдернулось, но граната, скользкая от рыбьей слизи, выпала у него из рук. Саня в испуге ойкнула, Однако Степан не растерялся: подобрал гранату с бревен и швырнул.

Лимонка разорвалась на корме рядом со скорострелкой Гочкиса. Пушка осела, покосилась; разлетелись, как городки, винтовки из обеих пирамид.

Мизинчик и дед Алеха взобрались по узловатой якорной веревке на борт парохода. Капитан уже стоял с поднятыми руками.

Из каюты выскочил, застегивая на ходу китель, офицер, за ним показались еще двое.

— Руки вверх! — гаркнул Мизинчик и выстрелил из парабеллума.

Офицер отпрыгнул назад в каюту и захлопнул дверь. Мизинчик запер дверь снаружи и побежал на корму. Там дед Алеха и Степан, грозя карабинами, загоняли солдат в трюм. Снизу доносились крики и ругань.