Каждому свое - [146]

Бонапартистская легенда о Наполеоне, излишне приторная, для Толстого, конечно же, была отвратительна.

– Его вознес Беранже, ему бряцал на кимвалах Байрон, кадил ему наш Лермонтов, потом притащили в Париж разложившийся труп, стали кричать о герое… А был ли Наполеон героем? Как человек, он попросту малоинтересен, даже фигуры Барраса и Мюрата цельнее и забавнее. Мазурик он, вот кто! – поставил точку великий писатель. – Это дуракам кажется, что Наполеон был двигателем мира. На самом же деле – ребенок с игрушечной лошадкой, сидя на которой он воображает, держась за тесемочки, будто он руководит чужим движением…

Писатель-гуманист, Толстой отвергал кровопролитие, он отвергал войны как способ разрешения политических задач: «Египетская экспедиция – злодейство. Ложь всех бюллетеней – сознательная… На Аркольском мосту упал в лужу, то есть не шагал со знаменем, как изображают на картинах. Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые – его радость. Брак с Жозефиной – успех в свете. Три раза исправлял реляцию сражения Риволи – все лгал… И потом это сумасшествие – принять в свое ложе дочь кесарей» (Марию-Луизу).

– Ложь и величие, – говорил Лев Толстой, – потому только, что слишком велик объем преступлений. И в конце жизни – позорная смерть… Он фальшив насквозь, как публичная женщина. Вы, мол, простые люди и дурачки, а я, гений, вижу в небесах свою звезду… Никогда не пишите о Наполеоне!

– Лев Николаевич, но вы-то писали.

– Жалею, что многого не знал тогда. Теперь самый драгоценный материал – все о Святой Елене! И как он там притворялся великим. Меня страшно волнует это чтение. Его поза там гадка и отвратительна. Ах, какая жалость, что я не коснулся еще этой темы. Помните, молодой человек, для нас не может быть Наполеона с развернутым знаменем на Аркольском мосту – это подхалимы придумали. Для меня есть Наполеон, упавший задницей в грязную лужу. Вспомните его трусость восемнадцатого брюмера. Вот он, подлинный Наполеон! А вы мне тут говорите – герой… величие… слава… Чепуха все это.

Софья Андреевна Толстая предложила мне чашку чаю, но я уже потянулся к шляпе и зонтику:

– Благодарю, мне пора на поезд.

– Вы куда собираетесь ехать? – спросил Толстой.

– Спешу застать в живых последнего офицера «Великой армии», последнего кавалера медали «Острова Святой Елены».

– Как? – удивился Толстой. – Еще не все передохли?..

Свою мнимую встречу с писателем я прошу отнести к 1880 году, когда Лев Толстой рассуждал о Наполеоне примерно так, как описано мною выше. Из Тулы я выехал в Саратов, и там мое последнее интервью станет концом этого романа…

* * *

Саратов – душный, пыльный, жаркий, в садиках обывателей поникли чахлые ветви акаций. Городовой в белой рубахе беззаботно дремал, прислонясь к тумбе, обклеенной афишами о гастролях Николая Фигнера. На мой вопрос, где живет господин Жан Батист Николя де Савен, он сказал, что такого не знает:

– Есть тут, правда, один, только не Савен, а – Савин. По-французски – да, горазд, так и сыплет… Идите, сударь, на Грошовую, там и спросите. Да и на воротах писано…

Мне уже приходилось читать, что Савен-Савин учил французскому языку молодого Н. Г. Чернышевского; теперь нет и Чернышевского, а его учитель еще здравствует. На пустынной Грошовой улице выглядывал из зелени крохотный домишко в три окошка, на калитке висела дощечка с надписью: «Дом поручика Николая Андреевича Савина». Внутри дворика квохтали куры, седая старуха полола редиску, в медном тазу, булькая, варилось клубничное варенье. Бодрый старичок сидел на завалинке с красной лентой Почетного легиона в петлице ветхого сюртука. Он приподнял над головою старомодный картуз:

– Изволю осведомиться, сударь, кого ищете? Ах, меня… В таком случае прошу называть меня по-русски… Авдотья!

Дряхлая старуха с трудом разогнулась над грядками.

– Это моя доченька, – сказал мне Савин, велев ей поставить самовар. – Прошу в комнаты…

Он начинал боевую жизнь, когда в России молодо запевал Гаврила Державин, а теперь готовился вступить в литературу Максим Горький. Конечно, я ожидал встретить в Саратове беспомощную развалину, дышащую на ладан, а застал крепкого и бодрого старца, никогда не болевшего, не знающего, что такое очки. Мне было известно, что Савин проделал в конце XVIII века походы в Египет и Палестину, сражался в Испании, был при кровавых штурмах Акры и Сарагосы, сидел в тюрьмах испанской инквизиции, наконец, двинулся на Россию… За самоваром мы начали разговаривать.

– Николай Андреич, а где вы попали в плен?

– На Березине… Там, знаете ли, практически было невозможно спастись. Об этом много уже писали – во Франции, в Германии, в России, я все это читал. Но никто, мне кажется, не сумел донести до читателя весь кошмар нашего положения. Как последний очевидец этих событий, я могу сказать, что Кутузов и впрямь устроил всем нам у Березины хорошую мышеловку. Как вырвался Наполеон – даже не представляю.

Русская речь Савина была чистой, без акцента.

– А кто вас пленил, Николай Андреич?

– Казаки… Они впихнули меня в шатер графа Платова, где его сиятельство с другим сиятельством, Строгановым, изволили водочкой забавляться. Платов встал, как даст мне тумака по шее, помню, еще сказал: «Развелось вас тут – не пройти и не проехать!» А граф Строганов засмеялся и водкой угостил.