Каждому свое • Американская тетушка - [40]

— Чунга, — объяснил он, — это называется чунга.

— А как называются конфеты? — спросил Филиппо.

— Кенди, — ответил солдат, — в Америке любые кенди есть.

— А здесь нет кенди, — сказал я.

— И картошки нет, — прибавил Филиппо, — я уже забыл, какой у нее вкус, у картошки, когда я был маленький, мы всегда ели картошку.

— Картошку, — сказал я, — втихую продает у нас один муниципальный стражник, дорого продает, мой отец говорит, что выгоднее покупать мясо.

— Тоже скажешь, — запротестовал Филиппо, — мясо, тут хлеба нет, а ты захотел мясо найти.

— Почему вы не привозите нам пшеницу? — спросил я американца. — Отец говорит, что вы выбрасываете ее в море, пшеницу.

— Неправда, в море мы ее не выбрасываем, — ответил он. — У нас нет кораблей, чтобы возить пшеницу, вот кончится война, тогда и привезем.

— А скоро война-то кончится? — спросил я. — После войны моя тетя приедет.

— Правильно, приедет твоя тетя из Бруклина. Но война — долгая штука, кто знает, когда она кончится.

— У моей тети магазин в Бруклине, — объявил я, — большой магазин: до войны она присылала нам посылки и вкладывала доллары в письма, а на рождество даже мне прислала целый доллар.

— У него тетя богатая, — сказал Филиппо солдату.

— У нее две машины, — объяснил я, — и одна большая и вся блестит, я видел на фотокарточке.

— Кончится война, и твоя тетя приедет на большой красивой машине, — сказал солдат. — Я тоже приеду на машине. Здесь красиво.

— А у тебя есть машина? — спросил я. — Какая?

— В Америке у нас у всех машины. Вот моя, — и он вынул из кармана бумажник, а из бумажника фотографию. На ней была длинная сверкающая машина, рядом стоял он, положив руку на дверцу, толстая женщина в цветастом платье и двое детей в свитерах; сзади были деревья.

— Твоего отца тут нет, — сказал я.

— Нет, мой отец умер.

— Я один раз видел мертвого, — сказал Филиппо, — это был немец, его вытащили мертвым из самолета, который близко от города упал. А потом ночью он мне приснился, мне казалось, что он живой, больше я не хожу смотреть на мертвых.

— А что тебе сделают мертвые? — спросил я. Сам я никогда не видел их, да и не жалел об этом. — Когда люди умирают, их больше нет. Я бы хотел посмотреть на мертвого немца. А ты видел мертвых немцев? — спросил я солдата.

— Да, — ответил он, — много видел, и американцев мертвых видел, и англичан, и французов, и австралийцев.

— Да, но немцы ведь плохие, — сказал Филиппо, — лучше, чтобы умирали немцы.

— Сейчас война, поэтому лучше, чтобы они умирали, — сказал солдат. — Чем больше немцев умрет, тем скорее мы победим.

— Россия тоже победит, — сказал Филиппо.

— О, Россия! — сказал солдат.

— Россия не такая, как Америка, — заметил я.

— Да, — согласился солдат, — Россия совсем другое дело.

Дядя сидел дома и с утра до ночи слушал радио.

— Сукины дети, — ругался он, — кто знает, куда они его дели.

— Да заткнись ты, — иногда взрывался отец. — Тебе все еще охота наряжаться клоуном, мало тебе того, что он натворил.

— А что он такого натворил? — спрашивал дядя. — Италию уважали, перед ней трепетали. Жизнь была хорошая. Порядок был. Ты ведь и сам клоуном наряжался и утверждал, что он был великим человеком. Чем же он тебе насолил вдруг, ну чем?

— По-твоему, война, которую он развязал, пустяки? — отвечал отец. — Конечно, для тебя это пустяки, ты прав, на войне другие маются, а тебе от нее ни холодно, ни жарко...

Как-то вечером по радио выступил Орландо[17], он сказал, что снаряды, летевшие из Сицилии в Калабрию, служили связующим звеном между Сицилией и Италией, этот образ остался у меня в памяти.

Отец говорил:

— Орландо великий человек.

Дядя не соглашался:

— Как же, как же, он спасет Италию, этот старик, впавший в детство, держи карман шире.

— Да, — настаивал отец. — У этого старика голова на плечах, а вот дуче твой псих, в сумасшедшем доме ему место, так даже Боккини считал, он однажды по секрету сказал это Чиччо Карделле, который большая шишка в министерстве.

— Ишь ты, — не сдавался дядя, — он мне говорит о Боккини. Сплошные предатели, вот кто они все.

— Все его предавали, — возвышал голос отец, — ты один не предавал. Да и как ты мог предавать его, прилипнув задницей к этому креслу и вопя что ни праздник: «Дуче! Дуче!»?

— Да не ори ты, — просил дядя, — а то услышат на улице. При той должности, какую я занимал, меня заберут и увезут прямо в Орано, неизвестно еще, довезут ли, ведь им ничего не стоит сбросить меня в море по дороге.

Дядя прямо заболел от страха, я пользовался этим его состоянием, чтобы немного позабавиться. Я принимался петь: «Дуче, дуче, погибнем за тебя!» — и дядя лез на чердак, где я горланил, и говорил:

— Паршивец, неужели ты не понимаешь, что подводишь меня? Ведь меня в Орано увезут!

Я начинал хохотать, и тогда он напускал на себя торжественность:

— Италия плачет, а ты ржешь. Да пойми же ты, у нас враг в доме...

Американского солдата звали Тони, он родился в Калабрии, а в Америку его увезли, когда ему был год, теперь он ждал отпуска, чтобы съездить в Калабрию, там в небольшом городишке у него жили родственники. Американцы уже были в Калабрии, «связующее звено» сыграло свою роль.

Я спрашивал, любит ли он своих калабрийских родственников, я хотел узнать, могли ли моя тетя и ее дети любить меня и мою мать. Тони ответил: