Казароза - [4]

Страх смерти есть всего лишь воспоминание о страхе рождения, об ужасе перехода в иной мир. Не знавший одного, не будет знать и другого, недаром шекспировский Макдуф, который из чрева матери был вырезан ножом, вырос храбрецом, каких мало. Когда все младенцы будут появляться на свет в результате аналогичной операции, наступит эпоха языка АО. Он станет незаменим для нового человечества, в чьей жизни главенствующую роль будут играть не мысли, а чувства. «Оно и видно», — откомментировал это заявление Даневич и ушел, хлопнув дверью. С тех пор Вагин его не встречал.

— Отнесешь в типографию, пусть вставят, — велел Свечников, отдавая ему исправленную во время разговора афишу.

В пробел между Мусульманским клубом и Домом Трудолюбия впилась красная карандашная стрелка. Она указывала, что именно сюда следует поместить сделанную на полях надпись:

Губернскийэсперанто-клуб «ЭСПЕРО». Праздничный концерт с участием известной петроградской певицы Зинаиды Казарозы (романсы на русском и эсперанто). Начало в 8. 30 вечера. Кунгурская ул., дом 16 (в помещении Стефановского училища). Вход бесплатный.

— Не получится. Первого июля Казароза выступает в гортеатре, — сказал Вагин.

Отвечено было:

— Читать умеешь? У них начало в семь, а у нас в половине девятого.

Все это время Осипов что-то строчил, склонившись над столом, но теперь обернул к ним свое изжелта-бледное лицо раскаявшегося абрека.

— Казароза будет петь в вашем клубе?

— Надо же! Перед войной она была очень популярна. В Петербурге по ней все с ума сходили.

— Ты ее слышал?

— Было дело.

— На какой пластинке?

— Что значит — на какой?

— То и значит. У нее несколько пластинок.

— У меня только одна.

— И что она там поет?

Осипов задумался, затем напел две строчки:

Быть может, родина ее на островах Таити.

Быть может, ей всегда-всегда всего пятнадцать лет.

— Это не она, — сказал Свечников. — У Казарозы нет пластинки с такой песней.

— Ты что, знаешь все ее пластинки?

— Да, по каталогу магазина Гольдштейна в Питере.

— И сколько их всего?

— Четыре, — на пальцах поднятой руки, как оратор, знающий цену энергичному жесту, показал Свечников. — Пластинки с такой песней у нее нет.

Ее убили неделю спустя, 1 июля. Возраст этой женщины для Вагина так и остался тайной. Теперь он был старше, чем она тогда, по меньшей мере вдвое, а если считать ее всегда-всегда пятнадцатилетней таитянкой с лотосовым венком избранницы в смоляных волосах, то впятеро. Любимцы богов умирают молодыми. Вагин давно перешагнул тот возрастной порог, за которым любая презираемая смолоду банальность сбрасывает с себя ветхие лохмотья слов и предстает в сияющей наготе вечной истины.

Глава вторая СЕСТРА

2

Если бы Свечникова спросили, зачем он, восьмидесятилетний старик, недавно перенесший операцию на почках, два часа простоял в очереди за билетами на Казанском вокзале, а потом сутки трясся в душном вагоне, где не открывалось ни одно окно, он бы ничего толком не сумел объяснить. Всего-то и было коротенькое письмо от незнакомой учительницы с Урала — казенно-вежливые обороты, два-три полузнакомых имени, несколько вкрапленных в текст слов на эсперанто. От имени городских эсперантистов, которые решили обратиться к своим корням, эта Майя Антоновна просила его написать воспоминания о клубе «Эсперо».

Из ведомственного издательства ему иногда присылали на рецензирование мемуары, и он сочинял такие рецензии легко, с удовольствием, сам удивляясь точности собственной памяти. Писал и статьи для ведомственного журнала, но тут с самого начала ясно было, что ничего не выйдет. Целую неделю он уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки, потом бросил этот мартышкин труд, спустил его жалкие результаты в мусоропровод и сорвался. Даже дочь не предупредил, позвонил ей на работу уже с вокзала.

В поезде от духоты начался приступ астмы, и купировать его долго не удавалось, спал плохо, зато на следующий день еще в такси возникло пьянящее чувство, будто не сам он захотел сюда приехать, а привела судьба, которая движет им через его же собственные желания, как бывало в юности, а не вопреки им, как в последние годы. Свернули на Кунгурскую, и он сразу увидел ранящий сердце силуэт Стефановского училища.

Вокруг выросли белые двенадцатиэтажки с магазинами «Океан» и «Яблонька», но здание училища осталось прежним — тот же темно-красный неоштукатуренный кирпич, жестяные карнизы, зубчатые бордюры вдоль стен, портал парадного входа с ропетовской лепкой под дерево. Выходя из такси, он отметил, что уцелел даже встроенный в правое крыло восьмигранный шатер часовни Стефана Великопермского.

Отсюда улица круто уходила вверх, к желто-белой громаде Спасо-Преображенского собора с его исполинской уступчатой колокольней. Навершье креста на ней было той условной точкой, которой обозначался город на географических картах. Дальше не было уже ничего, кроме неба. За собором, с вершины самого высокого из семи, как считалось, городских холмов, берег круто обрывался к Каме.

Народный суд заседал в клубе водников «Отдых бурлака». Раньше это был ресторан «Гренада», его одноэтажное здание с широким, как у мечети, облезлым куполом и мавританскими окнами располагалось возле речного взвоза, в квартале от примыкавшего к кафедральному собору старого кладбища для именитых граждан.