Казарма - [11]

Однажды, когда взводный наш дослуживал уже последние дни, по весне, он как-то вечером, после отбоя начал поднимать Майсурадзе, болезненно горячего и обидчивого грузина, на пола. Так частенько бывало: пришёл, видимо, дежурный по части и сделал замечание, где-нибудь ему увиделась соринка на полу. Сержант решил поднять первого попавшегося под руку.

Майсурадзе огрызнулся:

- Я вчэра мыл! Сколка можна? Нэ пайду!..

- Я при-ка-зы-ва-ю! - начал настаивать взводный и стащил с сапёра одеяло.

- Чэго нада?! Нэ пайду-у-у!.. - завизжал Майсурадзе и вдруг принялся брыкаться.

И вот тут Конев вспыхнул. Лицо его мгновенно сделалось пунцовым, он трясущимися руками сдернул с себя тяжёлый солдатский ремень и, цепляя за верхний ярус, обжигая самого себя, начал хлестал Майсурадзе по чему попадя. Сцена вышла дикая...

Но, разумеется, когда мы, два несостоявшихся золотаря, за полгода до этого протиснулись в дверь Ленинской комнаты под ясные очи своего командира, мы ещё, так сказать, возможных последствий нашего неповиновения и не подозревали. Перед этим, по дороге мы сами себя и друг друга успокаивали: присягу мы, дескать, ещё не приняли, настоящими солдатами ещё не являемся, так что - какой с нас спрос?

Что и говорить, сержант Конев попал в весьма непростую ситуацию. Он сначала вообще не мог осознать, что вот эти два чухнарика, ещё не начавшие толком служить, уже взбунтовались и не подчиняются ему - сержанту! командиру! деду!

- Да вы знаете, что за это можно в дисбат загреметь? Да за такое!..

Наши проснувшиеся однополчане следили за событием, затаив дыхание.

Вскоре Конев понял, что из создавшегося тупика пятиться придётся ему, нас с очкариком легче было переехать бульдозером, чем сдвинуть с места. Мы, уткнув глаза в пол, твердили одно:

- Мы не можем... У нас желудки больные...

- Ладно, - многозначительно, с угрозой, спасая командирский авторитет, протянул наконец взводный, - вы ещё пожалеете, сами на туалет попроситесь. А сейчас - слушать приказ: с сегодняшнего дня в течение двух недель будете вдвоём драить пола во взводе. Утром и вечером. Со щётками и мылом.

Я перевёл дух. Признаться, я всё же боялся, зная свой характер, что сцена затянется и примет какой-нибудь несуразный оборот. А пола... Что ж, пола драить - это, несомненно, приятнее, чем исполнять должность ассенизатора.

И вот началась эта половая эпопея. Кстати сказать, в казарме вообще обыкновенное явление - идеальнейшая чистота. Полы мылись по нескольку раз в день разными способами - просто тряпками или ещё и щётками с мылом. Кроме этого раз в неделю, по субботам обязательно устраивалась генеральная уборка: с выбиванием матрасов и подушек, мытьём стен, окон, драиньем дверных ручек. Притом наведение чистоты, с одной стороны, требовалось правилами гигиены, с другой же - было самым распространенным и доступным методом наказания: за малейшую провинность воина кидали на пола. И неудивительно, что поломойщиков в казарме в любое время дня и ночи отыскивалось в предостаточном количестве.

Итак, я начал постигать этот весьма важный курс армейских наук. Сразу после завтрака, пока все наши однокашники шли на полковое построение, а затем на политзанятия или строевую подготовку, мы с очкариком спешили в казарму. Надо было успеть захватить хотя бы одно ведро и пару тряпок - ни того, ни другого на ораву каждодневных полотеров не хватало. Потом мы вооружались ещё парой кусков простого хозяйственного мыла и сапожными чистыми щётками. И начинали свой урок.

Деревянные полы в казарме, когда-то крашенные в голубой цвет, поистёрлись, солдатские сапоги выбили в проходах обширные проплешины. Наша, поломойщиков, задача и состояла в следующем: эти лысые места отскоблить намыленными щётками так, чтобы дерево сверкало первозданной желтизной. В этом виделся опять же специфический армейский перебор. К слову упомяну, что за два года при мне полы в казарме так и не покрасили, словно кому-то очень не хотелось их мытьё сделать для сапёров быстрым, лёгким и приятным занятием.

Признаться честно, если в первые дни, помня о кошмарном туалете, я драил пола даже, можно сказать, с удовольствием и азартом, то потом это занятие прискучило мне, стало весьма тяготить. Ни за прожитые до этого почти двадцать лет жизни, ни в последующие все два года службы мне не доводилось в таком количестве заниматься поломойством, как в эти две недели, и, надеюсь, до конца жизни уж не придётся. Хотя, надо отметить, продраив без малого три десятка раз обшарпанные доски казарменных полов, я стал вполне квалифицированным поломойщиком...

Впрочем, не пора ли дальше?

Наступил день принятия присяги. Самый торжественный день для новобранцев, как настраивали нас отцы-командиры. Я так восторженно и назвал статейку, которую вечером этого дня в пароксизме взволнованных чувств накропал на листочках, вырванных из тетради в клеточку, и отправил в областную молодёжную газету. До призыва я успел опубликовать в "районке" два стиха о несчастливой любви до гроба и заметульку о плохой работе нашего Дома культуры, так что рука была, можно сказать, слегка набита. Но я мало надеялся, что областную "молодёжку" заинтересует тема, просто хотелось выплеснуть чувства на бумагу, хотя бы и втуне. Однако мне, видимо, удалось заинтересовать редакцию "Комсомольского знамени" лихой бодростью тона, или у них совершенно нечего оказалось ставить в спецполосу для призывников и воинов "Патриот", так что заметка моя вошла в историю советской печати. Вот она дословно: