Казанова - [21]

Странное существо с огромной детской, но совершенно лысой головой выкатилось на кривых ногах на середину дороги и остановилось, разинув рот. За собой уродец тащил на веревке что-то бесформенное, не то обрывок шкуры, не то тряпку — вроде тех, что были на нем. Когда они приблизились, привязанный к веревке комок зашевелился: это была тощая, дрожащая от смертельного ужаса крыса. Два несчастных создания — в обоих было и что-то человеческое, и что-то звериное — уставились на путников. Возница щелкнул кнутом и смачно выругался. Уродец, в последнюю секунду выскочив из-под лошадиных копыт, выпустил из рук веревку. Освободившаяся крыса метнулась в сторону и, волоча за собой свои путы, нырнула в придорожные кусты. Вдогонку ей неслось беспомощное нечеловеческое бормотание кретина.

Ну как тут не усомниться в разумности устройства мира? Как сохранить веру в прогресс, в цивилизацию и науку, развитие которых предрекает Вольтер? «Вряд ли, дорогой друг, — казалось, слышал Казанова его голос, — кому-ни-будь удастся логически доказать, что в этом уголке никогда не воцарится Дух Прогресса, не накормит этих людей, не обует, не причешет, как тебя, не позаботится о чистоте ногтей, не научит читать и писать, а затем и употреблять женщин утонченными способами. Так будет, так должно быть, это лишь вопрос времени. Можешь мне поверить — исключительно вопрос времени. У мира нет иного выхода, он обречен двигаться в этом направлении. Так подсказывает логика, королева наук, а с королевой мы, люди чести, не имеем права спорить».

Отлично, но предположим, он республиканец и никакой королеве повиноваться не намерен. А уж тем более, гм-м, царице, пусть это будет даже Царица Наук, а не, например, некая конкретная государыня, к которой маэстро питает весьма неожиданную слабость. Поглядел бы хоть, с кем эту слабость разделяет…

Джакомо вспомнилась последняя встреча с Куцем. Все уже было позади, он шел не на допрос, а чуть ли не на аудиенцию. Его наставникам предстояло лишь поставить точку, напутствовать новичка, новообретенного борца за общее дело. Куц для этого не очень-то подходил. Когда улетучился страх, который он вначале внушал, оказалось, что капитан просто глупец. Его излюбленные хамские шуточки о том, что для полного счастья всех надо зажать в кулак, о происках сатаны и отрезанных яйцах перестали казаться на свой лад забавными; к тому же Казанова их выучил наизусть. И тем не менее Куц ухитрился напоследок нанести ему чувствительный удар. Вольтер. Преклоняется перед императрицей, восхищается ее умением задавать тон Европе и даже миру. Это, пожалуй, кое-что значит, а?

— Каждому — ну, почти каждому — дозволено иметь собственное мнение, — осторожно заметил Джакомо: ведь он сам, пока ему не протерли грязной тряпкой глаза, разделял это заблуждение, — а уж тем более такому человеку, как Вольтер.

— Что тебя с ним связывает?

Куц не сумел сохранить тон непринужденной беседы — куда ему, полицейскому до мозга костей. Вот он — долгожданный шанс. К черту осторожность, что теперь ему может сделать этот паяц! И Джакомо с заговорщическим видом нагнулся к капитану:

— Нить. Нас связывает некая нить.

— Чего, чего?

— Нить взаимопонимания, вернее, даже заговора, преследующего крайне секретную цель.

— Например?

— Например, охмурение власть имущих притворной лестью.

— Ты! — Капитан побагровел от бессильной злобы. — Полегче, тебе это может дорого обойтись.

— Я постараюсь, чтобы дорого это обошлось вам, сударь, — отрезал Казанова и встал.

Больше он Куцу не сказал ни слова.

Они проезжали мимо последних, похоже заброшенных, лачуг. Хотя нет — две уродливые старухи, скаля беззубые десны, показывали на них искореженными подагрой пальцами. Джакомо приветливо им улыбнулся: пусть еще сильней удивятся.

Значит, это — всего лишь вопрос времени? А если время принесет какую-нибудь неожиданность? Может быть, здешний люд не пожелает ждать и двинется против течения, наплевав на посулы философов. Не их мир тогда погибнет — наш. Не выдержит натиска толпы, жестокости, грубой силы. Не разум восторжествует, а глупость, не добро, а зло. Дух Прогресса никого не накормит — сам будет проглочен в первую очередь. Не мы станем этих людей причесывать, а они сорвут с нас парики и обреют наголо. И отмывать их мы не будем, а сами зарастем грязью. И утонченным ласкам обучить не сумеем — это они нас будут учить скотскому насилию. Кто знает, как оно будет? Даже величайшие философы могут ошибаться.

Как только выехали из местечка, Казанова отогнал от себя эти мысли. Впереди открылось красивейшее бескрайнее пространство, пересеченное лентой большака и на горизонте окаймленное лесом. Мальчик спал — по-прежнему казалось, что жизнь в нем едва теплится. К счастью, было тепло и солнечно, легкий ветерок гнал облака на юг. Джакомо пришпорил лошадь, потрепал по холке, подивился, с какой легкостью эта кляча его несет. И все-таки разок кольнула тревога: что его там, за горизонтом, ждет? Остригут наголо или нахлобучат два парика сразу?

Впрочем, теперь можно было подумать о совершенно другом.

Например, о том, что у него с утра болит голова, и в нормальных условиях — в Париже, Лондоне, Дрездене — он бы сегодня не встал с постели, продремал до вечера, а то и до завтрашнего утра. Или, черт побери, наоборот: он пока еще не полный рамоли, рано ему валяться без дела, ну конечно, он бы завлек в постель опытную красотку и приказал лечить себя всеми известными ей способами. Какой-нибудь, несомненно, помог бы, голова, в конце концов, всего лишь часть тела.