Казанова - [109]

— Враг.

Это слово прозвучало, точно заклятье: Казанова сам не заметил, как оно у него вырвалось. Станислав Август внезапно поднялся с кресла, подошел к заваленному бумагами секретеру.

— Не он один.

Что делать? Встать, последовать за королем, сменить тему на более безопасную? Нет, сперва осушить бокал, вино и впрямь отменное.

— Меня здесь не любят. Не возражайте, вы очень любезны, но я знаю, что говорю. И, если нетрудно, не шевелитесь. Искусство живописи мне тоже не чуждо. Когда-то я недурно рисовал. Ну и теперь стараюсь не терять сноровки…

Король будет его рисовать! Боже, мог ли он сегодня утром, когда эти мерзавцы осыпали его, застрявшего головой в печи, пинками, вообразить такое? С достоинством распрямился: в профиль или анфас? Разумеется; он не возражает. Во-первых, это большая честь. Во-вторых, не надо ничего делать, ничего говорить — как будто сидишь в заднем ряду. В-третьих, от рисунка будет проще простого перейти к производству расписываемых от руки шелковых тканей.

— Не любят меня. Единственное, что готовы прощать, это баб. Я, разумеется, таковой привилегией пользуюсь, но можно ли целыми днями только одним и заниматься?

Казанова непринужденно усмехнулся. Истинное удовольствие беседовать о таких материях.

— Вообще… как бы это сказать, — можно. Но… не пристало.

Оба прыснули, будто напроказившие мальчишки. Теперь и о французской лотерее можно завести речь. Станислав Август посерьезнел, однако улыбка в уголках губ осталась.

— Это бы мне охотно простили. Но многое другое — ни за что! Я здесь никому не могу угодить. Для одних я — безумец, конфликтующий с Москвой, для других — трус, российская содержанка.

— Но, ваше величество…

Если это его портрет, что означают штрихи, резко, чуть не порвав бумагу, проведенные грифелем? Ослиные уши?

— Думаете, я преувеличиваю. Хотелось бы. Но никто не простит королю желания твердо взять бразды правления в свои руки. Поляки — темный народ, господин Казанова. Темный и этим кичатся. Позволяют нескольким вельможам дергать за веревочки и препятствовать серьезным реформам. Попробуйте завести речь о развитии промышленности или нуждах армии. Liberum veto[42]. Неучи, но чтобы произнести эти слова, знания латыни хватает. Есть, правда, и разумные люди… но их, к сожалению, мало, очень мало. А соседи? Только и ждут случая, чтобы придушить нас и проглотить. Россия…

В этой паузе для тебя нет места, Джакомо. Не отзывайся, молчи, старательно позируй. С монархами говорить на такие темы опасно.

— Это наша беда. Была, есть и будет. Достаточно поглядеть на карту. Другие соседи не лучше, но этот вдобавок еще и голоден. Пока мы слабые, безвольные и хмельные, они не спешат: стоит ли разевать рот на неудобоваримый кусок? Но едва мы начнем наводить у себя порядок, укрепим хозяйство и армию, станем искать путь к национальному согласию, вцепятся нам в глотку. Не вертитесь, не о вашей глотке речь.

Шутка или предостережение? Шутка. Но, пожалуй, разумнее превратиться в соляной столб[43], чем реагировать на такие шутки. По крайней мере, рисунок лучше получится.

— Итак, едва мы зашевелимся, нас разорвут на части. А будем сидеть тихо — рано или поздно сделают то же самое. Ну, и как вам это нравится?

— Признаться, я ни о чем таком понятия не имел.

— Не ты один. Возможности выбора у нас, как видишь, велики. Можно позволить себя удушить, а можно и дать перерезать горло. Любопытно, что бы порекомендовал твой друг Вольтер. Хотя пока, кажется, он служит советами нашим врагам.

— Вольтер мне не друг. Наши мнения слишком во многом расходятся. А теперь, после того что я услышал от вашего величества, возникла еще одна причина для несогласия — и весьма существенная.

— Ты не знал, что он переписывается с российской императрицей? Впрочем, не стоит придавать этому чересчур большое значение, подумаешь, напыщенная болтовня двух философствующих натур. Правда, за одним из философов триста тысяч штыков, только и ждущих приказа.

Ого, кажется, у него выросли зубы — длинные, волчьи, едва помещающиеся на листе. Надо будет при случае показать рисунок Вольтеру, утереть нос этому мудрецу.

— Что же нам, бедным полякам, остается? Голову поднять страшно, сидеть сложа руки — опасно. Вопить о своих обидах на всю Европу? Но разве можно перекричать ревущего медведя? Впрочем, выход есть, по крайней мере, я стараюсь в это верить. Бег на месте. Понимаешь?

— Не очень.

— Да это же просто. Движение при кажущемся его отсутствии. Перебираешь на месте ногами, чтобы кровь не застаивалась. Иначе говоря, благородное притворство, плутовство во имя высоких целей и мелкие обманы ради истины. Полумеры в государстве, скажем, полуидиотов. Тратить тысячи на оргии, но миллионы — на армию. Строить дворцы, но и библиотеки, театры, школы. Все хорошее делать тайком, без шума, а плохое — с треском, с надрывом, при ярком свете, господа братья. Пусть все знают, что Телок — гуляка, бабник и не в своем уме. Пусть кричат об этом что есть мочи. Может, еще удастся выторговать год-другой. Несколько общественных зданий, несколько неглупых законов, несколько лишних полков. Вот как обстоит дело, господин Казанова. Бег на месте, вот так-то!