Казанова - [102]

В комнате был пронизывающий холод, но сейчас Казанове это уже не мешало. Он прижался пылающим лбом к оконному стеклу. Нужно успокоиться, привести нервы в порядок. Сегодня надо быть сильным, как никогда. Верно, от здешней водки, этого обжигающего глотку пойла, он стал плохо соображать. Ведь ничего особенного не случилось. Иеремия? Сопляк впервые в жизни переспал с женщиной — да это же повод для веселья, а не для скандала. Еврейский осел! Не глумиться надо было над мальчиком, а восхищаться. На его месте мало кто проявил бы такую силу воли.

Казанова решительно закрыл окно. Улица была пуста, если не считать двух закутанных в шали молочниц, примостившихся возле своих бидонов. Шпик с сигарой в зубах — всего-навсего плод его воображения.

А печь, проклятая печь, которая чадит, но не греет? Это, конечно, неприятно. Но не причина, чтобы лезть на стенку. Любые неполадки исправимы, а тут всего-навсего дурацкая печка. Сейчас Василь приведет печника, и вся недолга. Впрочем, зачем ему какой-то грязный мастеровой, он и сам справится. Велика штука печь! Каждый ребенок знает, что это такое. Надо только проверить, не забился ли дымоход.

Ощутив внезапный прилив энергии, Казанова приступил к делу. Открыл массивную печную дверцу, заглянул внутрь, засунул глубоко руку. Интересно, понимают ли здесь, что сооружение печи — большое искусство, требующее немалых знаний? Если не соблюсти таинственного соотношения между высотой трубы и размерами очага, получится такая чадилка, как эта. Но, может, не все так плохо. Может, вороны летом свили в трубе гнездо. Вот-вот. Падающий на остывший очаг свет слишком слаб, да, тут ничего не разглядишь. И руками не нащупаешь, поэтому Джакомо, присев на корточки, нагнулся и влез в печь по самые плечи. Мало. Протиснулся глубже, напряженно всматриваясь вверх. Еще дальше? Он уже чуть ли не по пояс забрался в темный дымоход. От гари засвербило в горле. Ну и что? Ничего. Немного он так увидит. Да и расхотелось уже. Нет, он все-таки спятил. Голова кружится от этой вони; только бы не закашляться — сажа мигом забьет глотку. Черт бы побрал и печку, и того, кто ее поставил. А дурака, который в нее залез, пускай немедленно вытащат и оставят в покое. Вот и в комнату кто-то вошел, наверно, Василь привел печника.

Джакомо высвободил плечи, но голову вытащить не успел. Чьи-то лапы придержали его, крепко ухватив под мышки. Он почувствовал мерзкий запах дешевых сигар и услышал не то сопенье, не то хихиканье. Это не были Василь с печником. В комнате находилось по меньшей мере три человека. Двое пригвоздили его к печи, третий хихикал в дальнем углу. Это единственное, что он сумел понять. Кровь ударила в голову; Джакомо завопил, рванулся что было мочи. Безрезультатно. Взметнувшаяся со дна очага зола забила ему рот, а плечи, точно клещами зажатые чьими-то лапами, чуть не вылетели из суставов. Он в западне. Его зарежут, как свинью. Все пропало. О Господи! Боль молнией пронзит живот или левую лопатку. И конец. Конец Джакомо Джованни Казанове, дураку, добровольно сунувшему голову в петлю. Но если эти скоты рассчитывают поживиться, их ждет горькое разочарование.

— Чего ты там ищешь?

Не в живот, не под лопатку — кто-то вбил гвоздь в макушку. Ему знаком этот голос, и смех он уже не раз слышал. Где, когда? Не знает, ничего он не знает.

— А может, спрятаться от нас захотел? А?

Куц. Капитан Куц. Это зловещее «а?» ему не забыть до смерти. До смерти? Ох, они не грабить пришли. Гораздо хуже. Убивать? Прямо так, сразу? Нет, это не в их привычках. Сперва его вздернут на дыбу, привяжут к лошадям, сдерут шкуру. Боже, а приснилось, что он от них избавился. Он будет жаловаться послу…

— Зря ты туда пошел. У нас здесь свои задачи, и никому до них нет дела, понял? Даже самому сатане.

«Сам ты сатана вонючий. И место твое в аду», — злобно подумал Джакомо. Он задыхался, эти идиоты удушат его за здорово живешь. Откуда им знать, что проклятая печь не тянет? Опять рванулся.

— Спокойно, мы тоже можем рассердиться.

Кто-то приставил носок башмака к бедру. Сейчас лягнет, и он сломает челюсть о железную решетку. Раз нельзя их убить, лучше не сопротивляться. Но глотнуть воздуха он успел. Дальнейшее зависит от них. Подохнет — они ничего не узнают.

— Что сегодня собираешься делать при дворе? Штучки свои показывать?

Раз, два, три… досчитает до пятнадцати и сомлеет. Но — не выдержал.

— Это искусство, подлинное искусство, — прохрипел, давясь бешенством и сажей. Даже посланцам ада он не позволит считать себя шарлатаном. Дошло. Голос Куца умолк, но через секунду раздался с другой стороны. Уж не желает ли, скотина, поменяться с ним местами.

— Ладно, ладно. Нам все едино. Только не забудь, зачем ты здесь и кому обещал служить. А уж мы вечером подошлем тебе парочку крепких ребят: не то что Телка — слона одним пальцем подымут.

Нет, нет и еще раз нет. Кретины, не будет он им служить, даже под страхом смерти. Напряг все силы, вытолкнул из легких остатки воздуха и крикнул, словно этот крик мог его спасти:

— Н-н-н-е-е-е-т!

Пронзительный вопль истерзанного тела и смятенной души, оставив смоляной след на стенке печи, устремился в трубу и, наткнувшись на невидимое препятствие, ввинтился обратно в глотку, просверлил желудок, набрался сил в извивах кишок и вырвался наружу выстрелом, громким и смрадным.