Казанова. Последняя любовь - [31]

Никогда еще Джакомо до такой степени не чувствовал физической усталости, проистекающей от возраста, а может, и от всего его существования, вся тщета которого вдруг с устрашающей ясностью представилась ему. Он так жадно и ненасытно жил, с такой расточительностью отдавал времени себя, столько всего перечел, написал, столько любил, столько свершил и столько сам же и поломал… и ничего из всего этого не останется? Никакого следа его пребывания на земле?

~~~

Снова подумалось, что ему никогда уж не увидеть Венеции, так жестоко обошедшейся с ним, да и самой попавшей в руки якобинской канальи. По странному стечению обстоятельств свои дни он окончит недалеко от Дрездена, который был второй, а возможно, и первой родиной Казановых. Этот возврат к тем, кто ему был близок по крови — Занетте, Джованни и другим, — бесконечно удалял его от него самого, Джакомо Венецианца, и погружал в грустные думы: Занетты и Джованни больше не было, сестра Мария Магдалена, племянница Терезина, другие племянники… он не хотел их видеть, не потому, что был с ними в ссоре, а просто его с ними ничто не связывало. Старость делала Джакомо чуждым всему, что имело отношение к настоящему.

Устремив взгляд в темные дали прошлого, в которых дрожали бесчисленные звездочки его привязанностей, он предавался размышлениям, а в это время с другого конца балкона к нему незаметно подкрадывалась тень. Он вздрогнул от неожиданности. Это был аббат Дюбуа в домашнем шелковом халате, еще больше, чем сутана, делавшем его длинным и тоскливым, как пост.

— Я знал, что вы бодрствуете, ибо балкон этот — очень подходящее место, чтобы мечтать, на нем отчего-то вовсе не клонит ко сну.

— Вы пришли исповедовать меня? — пошутил Казанова.

— Увы! Скорее исповедаться самому.

— Насколько мне известно, вы благоразумно утоляете свои желания еще до того, как они хорошенько вызреют.

— Если бы вы только знали, как я страдаю, вы бы не стали шутить, — с едва сдерживаемым жаром проговорил аббат. — Ибо я люблю! Люблю отчаянно! Безнадежно!

— Поздравляю и, уверен, Бог возвратит вам вашу любовь стократно.

— Речь вовсе не о Боге.

— Вот как! Значит, об одном из его созданий? Так-так! Господь не станет ревновать к одному из своих собственных детей.

— Речь идет о самом ничтожном из них.

— Стало быть, обо мне?

Некоторое время разговор продолжался в том же духе: один стонал и едва удерживался от рыданий, другой вполголоса зубоскалил. Дюбуа все не называл имя околдовавшей его красотки, но Казанова и без того догадался. Наконец, словно опасаясь, как бы не пробил его последний час, аббат на одном дыхании выпалил, что предметом его роковой страсти является Туанет. Он рассчитывал получить ее расположение за четыре дуката, которые выиграл у г-жи де Фонколомб, и уже внес задаток.

— Вы уверены, что она поняла, чего вы хотите? — притворно забеспокоился Джакомо.

— Она взяла дукат и тотчас же наградила меня поцелуем.

— Из чего следует, что вам полагается еще три поцелуя.

— Я готов на жертвы ради любви, — в экстазе проговорил Дюбуа.

— При условии, что сами пропоете introït[40] и устроите для себя самого мессу. У вас что, нет привычки в такого рода делах?

Дюбуа не стал обижаться, ему с таким трудом удалось выдавить из себя главное, что дальше пошло легче.

— Раз уж выдалась такая чудесная ночь… — начал он.

— Прямо-таки созданная для любви, — подхватил Казанова.

— О! Прошу вас, не прерывайте меня!

— Молчу.

— Раз уж выдалась такая чудесная ночь…

— Это вы уже говорили.

— И вам как будто нравится сидеть на балконе…

— Понял: вы желали бы занять мою постель с тем, чтобы исповедовать там грешницу, а мне предлагаете провести ночь на балконе.

— Если балкон вам почему-либо не нравится, мой дорогой Казанова, вы могли бы занять место Туанет в постели рядом с барышней.

Ночь была такой непроглядной, что Джакомо не удавалось разглядеть выражение лица падре и его глаза, по каковой причине он выслушал его, не покатившись со смеху, забавляясь лишь тем, что выдвигал всяческие возражения, и так и эдак обмозговывал дело с одной целью — разговорить Дюбуа и заставить его во всей красе показать свою глупость. Под конец же заявил, что, получив недавно знак свыше, он никак не может содействовать делу, внушенному не иначе как дьяволом.

— Но моя любовь к этому дитя искренна, — стал протестовать падре.

— Нет и нет! Ведь это мирское! И с точки зрения Господа недостойно: Туанет невинна, вы священник — преступление будет двойным.

— Но разве вы сами уже не воспользовались этой невинностью?

— Увы! Я полон раскаяния.

— Я оставлю ее при себе.

— Вам не стоило покидать Францию: говорят, священникам там теперь позволено жениться.

— Она будет моей домоправительницей…

Дюбуа так его уговаривал, что Джакомо утомился от затеянной им самим игры и думал лишь о том, как бы избавиться от докучного собеседника, встал и снял засов с двери, ведущей в соседнюю комнату. Длинный, как жердь, костлявый Дюбуа тут же и исчез за ней: казалось, мерзкая ворона превратилась в бесплотный дух.

Джакомо задвинул засов на двери, оставив святого отца на попечение Всевышнего: Полина и Туанон спали с закрытыми окнами и ставнями, так что Дюбуа не мог выйти оттуда незамеченным.