Казанова. Последняя любовь - [12]

Оставив аббата на садовой скамье переваривать пищу, Казанова взбежал по лестнице и направился к малым апартаментам, где последние три дня собиралось их небольшое общество.

Полина находилась в музыкальном салоне. Заметив Джакомо, она ему улыбнулась. Но увидев сидевшего рядом с ней на краешке кресла и одним коленом опирающегося на пол капитана де Дроги или же его двойника, он покачнулся. Судя по их виду, капитан предлагал ей вечную любовь.

С другой стороны от Полины, у ее ног, на низкой скамеечке сидела Тонка, что было верхом абсурда и симметрии. Она была так поглощена вышиванием, что даже не заметила вошедшего.

Словно очутившись в кошмарном сне, Джакомо не мог отделаться от этого ужасающего порождения его воображения, иначе как скрывшись. Он бросился к лестнице, будто за ним гнались привидения, и спрятался в своей комнате, запершись изнутри.

С минуту он не отходил от двери, держась за ручку, дрожа и задыхаясь, не уверенный в том, что представшее его взору было явью и в то же время зная, что это правда. Затем рухнул в кресло, и, сидя лицом к двери и не спуская с нее глаз, попытался осмыслить увиденное.

Невообразимое трио — Полина, Туанет и капитан — могло объясняться лишь вмешательством Провидения, дававшим ему понять, что и сегодня еще он должен платить за грехи, к которым так часто склонял его «злой гений». Неожиданное возвращение соперника, сказать по правде, меньше выбило его из колеи, чем встреча Полины с Туанон: пустоголовая нимфетка вполне могла поведать Полине, каких знаков внимания удостоил ее шевалье. Он по опыту знал, что женщины могут общаться, не прибегая к помощи слов, точно так же как думать, не прибегая к помощи мыслей.

До вечера сидел он не шевелясь, напряжением ума обратив себя в изваяние, не зная, на что решиться, и думая только о том, как отправить девчушку к ее отцу, в хижину в дальнем углу парка. Но челядью заправлял Шрёттер, и пришлось бы обращаться к нему, а тот спал и видел, как бы навредить своему врагу библиотекарю.

От такой каверзы со стороны судьбы Казанова сперва не хотел выходить к ужину, а потом стал подумывать о том, чтобы не показываться вовсе и оставаться в своей комнате до отъезда гостей, намеченного через несколько дней.

Смеркалось. Он поднялся зажечь свечи в канделябре на письменном столе, одновременно подумав, что не помешает подвигаться: это придаст живости его уму.

На столе на папке марокканской кожи лежало два письма.

~~~

Г-жа де Фонколомб отдала распоряжение подавать ужин в китайском салоне, замечательном тончайшей росписью стен на мотив арабесок, бронзовыми часами в виде пагоды и двумя курьезными комодами — один покрытый красным лаком, другой — черным.

Казанова извинился за то, что всю вторую половину дня не выходил из своей комнаты, сославшись на несварение желудка после обеда в немецкой харчевне.

— Вы и впрямь были необычайно бледны, и ваш друг де Дроги серьезно подумывал, не послать ли за врачом, — молвила Полина.

Ее лукавый вид ясно указывал на то, что она не верит в его плохое самочувствие: ох и посмеялась она, должно быть, над его физиономией, когда он увидел капитана. Но больше всего он боялся, что у нее появилась еще одна причина потешаться над ним — история с Туанет. Как случилось, что малышка оказалась рядом с ней? Было ли это очередной пакостью со стороны Фолькирхера? Или Шрёттера? Или кого-то еще из многочисленных недругов, которыми он был окружен в замке и которые вели себя гнуснейшим образом еще и оттого, что были в зависимом положении?

Он не стал мучиться всеми этими вопросами, зная по опыту, что все тайное становится явным. Полина между тем радостно поведала ему, что выступление полка Вальдек откладывается на несколько дней, и у них будет возможность часто видеть капитана.

Казанова подчеркнуто перестал обращать внимание на гувернантку и вел беседу исключительно с ее госпожой и аббатом. Было время, он мог проиграть до двадцати тысяч ливров в фараон, бириби, сохранив при этом невозмутимое выражение лица. Он считал, и не без оснований, что достоинство человека, утратившего что-либо, в том и состоит, чтобы сохранить полную безмятежность, и потому в этот вечер выказал чудеса обходительности и светскости, став настоящим чичисбеем для г-жи де Фонколомб.

После ужина аббат Дюбуа, пожелавший выиграть еще несколько дукатов у пожилой дамы, предложил партию в кадриль. Игра продолжалась до полуночи. Шевалье поведал, что получил письмо от княгини, матери графа Вальдштейна, намеревавшейся проездом в Берлин остановиться в Дуксе и просившей г-жу де Фонколомб продлить свое пребывание в замке, дабы она могла с ней познакомиться.

Рассказал он и о содержании второго письма, от некой Евы, обязанной своим рождением не божественному слову, а некому иудею по имени Жак Франк, основателю знаменитой секты.

Эта Ева обладала такой красотой, что, глядя на нее, верилось тому, что она о себе говорила — будто ей предстоит стать матерью нового мессии. Казанова представил ее как свою «знакомую», которая консультировала его по вопросам алхимии или по тому или иному темному месту каббалы. В письме, доставленном из Лейпцига, сообщалось, что она прибудет через два-три дня.