Казанова - [128]

27 мая Карло Анджолини, хореограф из Дрездена, женившийся на племяннице Казановы, приехал в Дукс, чтобы ухаживать за стариком и быть с ним до конца. Последние строчки к подруге: «Пятница, полдень. – Тяжелым недугом природа приговорила меня к медленной смерти, но, слава Богу, конец недалек. Поскольку я не могу принимать никакой пищи, я слабею с каждым днем, не могу больше вставать с постели; иначе, прелестная дама, я бы просил о прощении. Г. Шпренгпортен сообщил мне о Вашем приезде, и я надеялся поправиться, но теперь я борюсь со смертью. До своего последнего вздоха я буду иметь честь быть Вашим преданным и покорным слугой». До последнего – соблюдение формы. Галантная вежливость и утонченная учтивость.

По свидетельству принца де Линя, «его аппетит уменьшался с каждым днем, он мало сожалел о жизни; но окончил ее благородно перед Богом и людьми. Он причастился святых даров с величественными жестами и сентенциями, сказав: «Великий Боже, и вы, свидетели моей смерти, я жил как философ и умираю как христианин». Какая выспренность! Какой пафос! Элио Бартолини подчеркивает нарочитую театральность этой сцены, столь назидательной и католической. Это тем более удивительно, что Казанова всю жизнь держался на почтительном отдалении от религии. Хотя он не отрицал существования Бога, он нас предупреждал, что не имеет желания проверить свое бессмертие ценой своей жизни: «Утешительная философия, согласная с религией, утверждает, что зависимость души от чувств и органов всего лишь мимолетна и случайна и что душа будет свободна и счастлива, когда смерть тела избавит ее от их тиранической власти. Все это красиво, но, если отринуть религию, не слишком надежно. Поскольку я не могу получить полной уверенности в том, что бессмертен, пока не прекращу жить, мне простится, что я не тороплюсь узнать эту истину. Знание ценой жизни стоит слишком дорого» (I, 5).

Одним из тягостных эпизодов его жизни был внезапный всплеск набожности. После того как его покинула Генриетта, великая любовь его жизни, он погрузился в черное отчаяние, быстро перешедшее в глубокую депрессию. Вернулся в Парму и заперся в комнате на скверном постоялом дворе. Полная неврастения. Никаких желаний. Никакой воли – ни есть, ни даже покончить с собой. Однако оказалось, что смежную комнату занимал Валентин Делаэ, «набожный человек, чьи черные одежды и благочестивое карканье проносятся через “Мемуары”, точно воронья стая», как пишет Жан-Дидье Венсан. Джакомо знает, кто это, потому что уже встречался с ним в прошлом. Тем не менее заботы Делаэ, который заставляет его есть и развлекает, возвращают Казанову к жизни. Понемногу он стряхивает с себя оцепенение, снова начинает выходить в город и смеяться. В эти шесть недель он подхватил «в обществе Делаэ болезнь гораздо более дурную, нежели сифилис» (I, 525), переданный ему одной актрисой, не думая, что он к ней восприимчив. «Делаэ, не покидавший меня ни на час по утрам, отправляясь в церковь, сделал меня набожным, причем настолько, что я соглашался с ним, что должен быть рад тому, что подхватил болезнь, принесшую спасение моей душе. Я искренне благодарил Бога за то, что тот воспользовался ртутью, чтобы вывести мой дух, прежде блуждавший в потемках, к свету истины» (I, 525). Его благочестие крепнет с каждым днем, он думает лишь о том, чтобы дословно следовать Евангелию, дабы попасть в царствие небесное. Поскольку набожность – болезнь эпидемическая, новообращенный Казанова стремится обратить в веру своих венецианских друзей. Он пережил настоящий кризис фанатизма, пока, наконец, не решил, что лечение сифилиса ртутью, металлом нечистым и очень опасным, отравило его рассудок и ослабило его ум. По счастью, в конце концов он понял, что Делаэ – всего лишь лицемер, которому удалось его облапошить. Если он превосходно играл роль совершенного христианина, то с единственной целью: обрести благополучие под крылом своих хозяев, которые были счастливы выполнять капризы столь глубоко верующего подданного. Очевидно, что набожность в глазах Казановы была либо болезнью, либо двуличием. Человек в прекрасной физической форме и в добром душевном здравии не может быть набожен, особенно если у него есть средства на удовлетворение своих нужд.

В один прекрасный день 1760 года Казанова даже подумал сделаться монахом. Тогда, в начале апреля, он только что убежал из Штутгарта, где был подвергнут домашнему аресту, потому что отказался уплатить офицерам четыре тысячи луидоров, проигранные накануне на слово: надо сказать, что его накачали наркотиками, прежде чем он сел играть. Он прибыл в Цюрих, словно свалившись с небес в самый богатый город Швейцарии. Подавленный и удрученный, он подвел итог своей прожитой жизни и нынешнему положению. «Мне кажется, что я навлек на себя все удручавшие меня несчастья и злоупотреблял всеми милостями Фортуны по отношению ко мне. Сраженный бедой, которой я сам раскрыл ворота, я содрогнулся и решил перестать быть игрушкой Фортуны, вырвавшись из ее рук. Обладая сотней тысяч экю, я решил устроить себе постоянное положение, оградив его от всяческих превратностей. Полный покой – величайшее из всех благ» (II, 290).