Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова - [36]

Иван Ильич, этот изумительнейший казак, обладал тысячу и одним недостатком, были у него разнообразнейшие пороки, но, как казаку, ему были свойственны благие порывы, благороднейшие чувства, теперь столь редко встречающиеся.

Он был некоторым, если можно так выразиться, искателем.

Его душа никогда не успокаивалась. Он не только был историком, идейнейшим казаком, но отчасти и философом.

— Я, — говорил он, — родился. Кто скажет, что я вру?

И на гробовое молчание добавлял:

— И я знаю, — тут он подавался вперед и, налезая на слушателей казаков бодающим козлом и топыря палец, гудел, — знаю, что рано или поздно я… умру. Знаю!

Мы кивали головами.

— Так вот я и говорю; Промеж этого и к этому еще тот плюс у меня есть, которого забыть при всяких желаниях невозможно, это то, что я — казак. Ну-ка, напиши кто нибудь палочкой.

Кто нибудь на земле пишет палочкой

„Казак".

— Теперь читай с конца, наоборот.

Кто-нибудь читает: „казаК".

— Вот тут-то и собака зарыта! Поняли?

И все мы читаем снова и снова, с конца

и сначала.

— Да, — соглашаемся, — как не крути, как не верти, а через это не перешагнешь.

И несложная философия Гаморкина о сущности человека-казака, о его мировом бытие, всегда поражала нас больше всяких научных книг. Это был самородок и философия его была самородная, донская.

Гаморкинская философия.

Собственно тут бы книгу следовало написать, а не сии недоуменные и малопонятные записки, в которых понадергано всякой всячины, да я бы написал бы и в систему ввел-бы, если-б не препятствие своего рода, — сызмальства меня к этому не приучили.

Ведь запиши я со слов Гаморкина одну только историю нашего родного Войска в рассказах Ивана Ильича, так у всех волосы дыбом стали бы от зависти к казакам, от зависти меня бы и распяли на первом дереве. Что же оказывается: дед, например, Гаморкина говорил (о русском, не пишу) по-татарски, по-турецки, по-армянски, по-азейберджански, по-грузински, по-украински и по… итальянски.

Последнему обстоятельству помогла та часть итальянской крови, которая потекла в жилах у Гаморкиных от Асейдоры Стелопонтовны. А сам-то Ильич только Казачий язык и знал.

Скажут, пожалуй, какое это отношение имеет к истории? Огромное! Дед этот пошел в Индийский поход при Павле 1-ом. А, получив приказ вернуться, — вернуться не захотел. Вот как повествует об этом Ильич:

Завляет мой дед, Походному Атаману:

— Почему, столько народу и коней уложили, а вспять поворачиваем?

— Все Войско шло в Индию, потому что был отдан приказ.

— Знаем.

— А теперь назад, потому что тоже был отдан приказ.

— Приказ, и приказ. Ну, а я другой человек.

— Как другой? — удивился Платов.

— Приказ приказом (и что-то еще добавил мой дед на армянском и грузинском языке сразу), помимо же приказа я сам распалился завоевать Индию и не могу и распалиться. Столько перетерпел из-за нее.

— Что ты, станичник, — уговаривал деда Походный Атаман — окстись.

— Окститься нечего. А я уже казаков сабе подобрал и назад нам пути нет. Нас только тогда и удержите пока всех перебьете. Казак, — или вперед, или… вниз — дед показал пальцем на землю.

На том и разошлись.

Казаки, утомленные от несостоявшегося похода, повернули похудевших коней своих назад, а Гаморкин, как человек, говорящий на всех языках, распросил у татар путь к Индии и… завоевал ее.

За дальностью расстояния никто про это и не узнал.

Если бы я посмел усомниться в правоте этих слов, Ильич пришел бы в бешенство. Однажды, во время этого рассказа его перебил Тарас, казак со светлыми, грустными, во все верящими, глазами, перебил робко и… получился конфуз.

— Что-о? — закричал Гаморкин. — Да, дед мой в Индию пришел. Шли они сорок дней и сорок ночей; всю страну завоевали, всех покорили, и стал он там Окружным Атаманом, а страна стала называться Индийским Казачьим Округом и… вся недолга!

— А Англия, — шептал Тарас, который всему всегда верил.

— Что-ж Англия? Англией была, Англией и осталась. Что с ней сделалось и при чем тут она?

— Так она-ж владеет Индией.

— Где владеет? Ты видал?

— Не-е! Слыхал.

— Слухом земля полнится, да не всякому слуху верь! Следовательно, и встревать табе бы не следовало.

Да-а, братцы вы мои, как засел он там Окружным Атаманом — ни пройти табе, ни проехать. Те, которые раньше поперек ездили, стали кругом объезжать, — нагнал он страх и трепет.

Хорошо там жили, да и сейчас живуть просторно. Не то, что мы. (Мы в это время жили под большевиками. Дело было перед апрельским восстанием, несколько месяцев спустя, после смерти Каледина).

— Все дороги туда заросли травой и колючками, только ограда эта не для казаков. Если казак подойдет, станет смирно и скажет громко:

„Я казак такого-то Войска, такой-то станицы, — примите меня к сабе, в Гаморкина деда страну".

Откроется перед ним дорожка светлая, а на конце ея — конь стоит. Сбруя на нем золотом горит, седельце мягкое, шелковые повода, серебрянные стремена. Сядет новый пришелец верхом и начнет совершать променад-прогулочку до главного городка. А живуть там казаки припеваючи. Дивчата — огни нетушимые, вина — чудеса упиваемые, хлеба — вышиной с подсолнухи, а земля… Земля, — хоть в подушку набей, хоть в рот насей. Сама, что хлеб — жевать можно. Ну, пух, чистый пух. Сто десятин на двух.