Казацкие были дедушки Григория Мироныча - [7]

— Правда — сирота, ее все обижают, — говаривал Сирко, — а сироту и Бог велел жалеть…

Однажды гетман Самойлович прислал Сирку письмо и строго-настрого выговаривал за то, что татары кочуют в запорожских степях, а кошевой делает вид, что ничего не замечает.

— У татар сено в этом году не уродилось, — ответил кошевой гетману, — а разве не бывало, что и запорожцы, когда не хватает корму для стад и табунов, тоже перекочевывали в крымские степи? — пояснил он далее. Это дело соседское, издавна вошедшее в обычай; долг платежом красен. Когда бы, пан-гетман, сам черт помогал людям в нужде, то и его чураться не следовало бы, не даром говорится: «Нужда и закон изменяет». Если же мы, живя по соседству с татарами, помогаем при случае друг другу, то человеку разумному это не должно казаться удивительным…

Вот как рассуждал и отписывался старый запорожец. Да и вообще низовые рыцари, или, по-ихнему «лыцари», за словом в карман не лазили и умели подчас угостить неугодного им человечка таким ответом, что ему оставалось только за ухом почесать да проглотить казацкую присылку на доброе здоровье…

У больших, видных людей и врагов больше. По их следам бежит зависть, от зависти не отстает клевета; а уж когда эти две сестрицы сойдутся вместе, то не жди добра, — добра не будет, а зла не оберешься… Военная слава Сирка, всеобщее уважение, которым было окружено его имя не только в Сечи, но и во всей Украине — все это только разжигало злобу его противников. Боевые успехи кошевого не давали спать обоим гетманам — и Дорошенку и Самойловичу. А все вертевшиеся возле гетманской булавы, в чаянии великих и богатых милостей, со своей стороны рады пыли швырнуть бревно под ноги отважного запорожца. Приспешников же этих и блюдолизов развелось тогда много в Украине, и в гетманских дворах, тесно было от них. Сирко и не чувствовал, что над головой его собираются грозные тучи, что клевета и злоба роют ему глубокую яму, и не миновать ему этой западни.

Москва ценила заслуги кошевого атамана, — быть может, там удивлялись его боевым подвигам; но доносы Самойловича, выставлявшего Сирка перед царем человеком ненадежным и опасным, не могли не поселить известного недоверия к вождю низового запорожского войска. Клевета всегда оставляет след.

В то время, когда атаман со своими молодцами одерживал одну победу вслед за другой, в то самое время враги Сирка усердно плели свою паутину. Распространились слухи, что кошевой атаман сам уже подумывает о гетманской булаве и не сегодня — завтра и протянет к ней свою сильную, железную руку. У страха глаза велики. Отказаться от гетманских почестей и доходов никому не хотелось: а приспешники и многочисленные клевреты украинской старшины боялись лишиться крох перепадавших им с гетманского стола.

В Москву полетели письма, доносы. В этих доносах Сирко выставляли опасным бунтовщиком, желающим порвать прежние связи с Москвой, посеять в Украйне новую, смуту и предаться со всем войском запорожским султану. Враги не скупились на обвинения, а обвиняемый и не думал о грозящей опасности: не свое личное, а общее дело занимало его. В городах и селах его несчастной родины неистовствовал Нурредин-султан с белогородским мурзой Тенмахбетом.

Наконец эта черная туча начала редеть и рассеиваться, как рассеивается дым, гонимый ветром. Оставив за собою целый ряд пылающих городов и обращенных в пепел деревень, союзники повернули домой. Нурредин спешил в Крым, а мурза к Белогороду.

Весенняя распутица давала себя знать: выбиваясь из сил лошади уставали и падали. Еле-еле дотащился мурза со своими белогородскими татарами до речки Куяльника, и на рубеже своих владений принужден был остановиться, так как измученные лошади положительно отказывались служить. Ветер гнал с моря тяжелые клубящиеся тучи, и они опускались всё ниже и ниже над степью. Круто приходилось татарам. Мокрая, размытая дождями земля, непрестанные дожди, — негде голову преклонить, нельзя обогреться и обсушиться у пылающего костра; потоки воды заливают огонь, а резкий ветер гуляет по степи и воет, и злится, и теребит промокшую насквозь одежонку.

Вот унылые мутные сумерки незаметно слились с непроглядной ночью. Темна и грязна необъятная степь. Шум беспрерывно падающего дождя заглушает похрапывание коней. Изредка только слышится злобное проклятье на гортанном языке или вырвется вдруг мольба к милостивому пророку, за какие-то провины отступившему от правоверных и пославшему на них непогоду. До самого рассвета ни на одну минуту не прерывался дождь. Чуть забрезжило мглистое утро, дождь уменьшился, и был отдан приказ седлать лошадей.

В эту самую минуту в сизом, волнующемся тумане обрисовались силуэты быстро приближающихся всадников. Татары так растерялись, что начали метаться, как угорелые, а по степи, уже пронесся боевой клич запорожцев.

Казаки врезались острым клином в самую середину татарской ставки, проложили себе саблями порогу к шатру мурзы, схватили его вместе с несколькими приближенными и, щедро рассыпая удары направо и налево, умчались с быстротой степного вихря.

Нападение это было так неожиданно и так стремительно, что если б не исчезновение самого белогородского мурзы и не трупы, валяющиеся по пути к его шатру, то эту бешеную атаку легко можно бы принять за сновидение.