Казачка - [2]

— Мир честной компании! — сказал он и, тряхнув заиндевелым чубом, поклонился девушкам.

Ловко сидевший на нем поношенный пиджак, перехваченный казачьим, с металлическими украсами ремнем, четко обрисовывал мускулистые плечи. Смушковая шапка, сдвинутая на затылок, лихо заломлена, как у горца. Лицо — смуглое, цыганское; нос — тонкий, с маленькой горбинкой. Когда Федор, улыбаясь, раскланивался с девушками, в его широких, темных бровях посверкивали снежинки. Вся высокая и стройная фигура парня дышала здоровьем, свежестью.

Ребят встретила молодая круглотелая хозяйка Феня, уже год вдовевшая. Муж ее, рядовой 13-го казачьего полка, погиб где-то в Прикарпатье, на фронте. Погиб почти сразу же, как только прошлым, недоброй памяти, летом тысяча девятьсот четырнадцатого года началась война. Феня выкатилась из-за прялки, потеснила девушек и, освободив скамейку, заюлила перед Федором:

— Чтой-то вы так припозднились? А мы уж думали — совсем не придете. Зачурались, мол, наши ребята. Проходите, проходите, не стесняйтесь, садитесь.

— Пройдем, Феня, пройдем, — раздирая слипающиеся с мороза ресницы и шаркая валенками, ответил Пашка и выступил вперед. — За нами дело не станет. Я и то говорю: пойдем, паря, живей. Небось девки по нас изгоревались. Да тут… бирюк присватался. Приглашали с собой — не идет. «У вас, говорит, Латаный в карты играет, ну его!»

Невзрачный парень с разномастными щеками — по прозвищу Латаный — оторвал глаза от карт, промямлил в ответ на остроту что-то сердитое и снова углубился в игру. Правая щека у него обыкновенная, а другая — с исчерна-красным, от виска до подбородка, родимым пятном. Редкая эта отметина перешла к нему от отца по наследству. Кличка, невесть кем придуманная, тоже родительская. Настоящего имени его теперь почти никто уж и не помнит.

Федор быстрым взглядом скользнул по девичьим лицам, разыскал Надю. Она, вся в полыме румянца, сидела в уголке, у сундука. Склонившись над вязаньем, суетливо перебирала спицами, которые так и сверкали у нее в руках. Голубоватыми глазами она несмело взглядывала на Федора, изредка — на брата Пашку и, как бы стыдясь чего-то, еще ниже склонялась над недовязанной перчаткой. На крутое под алым поплином плечо ее упала коса, широкая, волнистая; Надя подняла голову, смущенно улыбнулась и отвела косу за спину. Федор пожал девушкам руки, заодно и Наде (ему казалось, что он очень давно ее не видел, хотя на самом деле только утром сегодня встречались на улице). Они улыбнулись друг другу, и Надя застенчиво опустила глаза, которые засветились радостью.

Внезапно картежники заорали, застучали по столу кулаками. Больше всех шумел Латаный, над которым так любил подтрунить Пашка. Меча банк, он подсмотрел карты у самого опасного, все время рисковавшего игрока Трофима Абанкина. Сверх семнадцати Латаный вытянул еще одну карту и к своему изумлению открыл короля.

— Очко! — возрадовался он и зазвенел разбросанными по столу медяками, сдвигая их в кучу.

— Я не буду ставить! Тебе морду надо бить! — кричал и размахивал кулаками плотный, коренастый и низкорослый Трофим Абанкин. Его цепкие под вислыми бровями глаза не пропускали никакой мелочи, и он заметил шельмовство банкомета.

— Он подсмотрел, я видал, ей-богу, видал!

— Король сам ему кивнул!

— Ничего я не подсматривал, не бреши!

— Как не подсматривал, чего ты…

— Вприщурку дозволяется!

— Ну конечно, не подсматривал!

— Цы-ыц, горлопаны! — хрипло проскрипело с печки. Это проснулся хозяин, дед Парсан. Свесив косматую, взъерошенную голову, он с тупым вниманием оглядел игроков и злобно пообещал им: — Я вас, должно, утихомирю! Живо! Повыгоню на двор, там и цапайтесь!

Ребята — тише, тише и смолкли. Начали ругаться шепотом. Федор подошел к ним:

— Вы чего не поделили?

— Это вот они, — ссыпая медяки в карман, усмехнулся Латаный. — Обыграл их, они и окрысились.

— А-а, м-м… Парамонов… — неопределенно промычал Трофим Абанкин и смерил Федора недружелюбным взглядом, — Охотники и рыбаки пришли. Та-ак… Удим, удим, а рыбку есть не будем. Этак, что ли? — И отвернулся к окну. «Черти тебя принесли, только тебя не видали тут», — было явно написано на его широкоскулом лице.

Не отвечая на насмешку, Федор сел возле Латаного и подозвал Пашку — тот, захлебываясь, рассказывал девушкам о том, как на засаде они чуть-чуть не полонили бирюка, совсем за пустяком дело сталось, «ей-бо». Очередной банкомет роздал карты.

Федор и Трофим терпеть не могли друг друга. Глубокая, застаревшая неприязнь, как глухая стена, постоянно разъединяла их. Внешних поводов к такому разладу как будто бы и не было: никогда они между собой не ссорились, каких-либо особых счетов, как бывает иногда у ребят, тоже, казалось, не было, а дружбы все-таки нет, хотя каждый делал вид, что он относится к другому — как и вообще ко всем парням.

Они одногодки. Когда-то вместе бегали в церковноприходскую школу. И даже сидели в первом классе за одной партой. С той самой парты, кажется, все дело и взялось. Трофим, бывало, на больших переменах часто мотался в лавчонку и там набивал себе карманы конфетками и пряниками. Конфетки брал всегда с разноцветными шуршащими махрами, а пряники — обсахаренные, в белых извилинах. Эти махры да извилины были особенно заманчивы. А на уроках нагнется за партой и тихонько почмокивает губами — сосет. У Федора, сидевшего рядом, только слюнки текли. Не один раз он тогда требовал у отца: «Давай денег на конфетки — и все! Трошке Абанкину дают, а ты мне не даешь». — «Чудак человек! — смеялся отец. — У Абанкиных свой вечный участок, им можно покупать сласти. А у твоего батьки — одна кривая кобыла. Да это бы пустяки! Главная запятая — от сластей этих зубы крошатся, вот беда. А я не хочу, чтоб ты беззубым вырос».