Казачий разъезд - [68]
— Значит, выплыли? — удивился Мазепа, увидев Крмана с Погорским. — Такие, как вы, обычно тонут. Вид у вас как у куриц после дождя.
Впрочем, гетман распорядился выдать им лошадей, а Орлику приказал тут же изготовить для обоих путешественников охранную грамоту на латинском языке, в которой предписывалось всем оказывать Крману и Погорскому помощь в их путешествии. Орлик быстро все это изобразил на мятом листе бумаги (оказалось, что он не расстался с походной чернильницей) и тут же прихлопнул печатью, на которой был изображен казак при сабле и со стрелами, а вокруг шла надпись: «Печать Малой России войска королевского». Наверное, изготовили печать уже после перехода Мазепы к Карлу, потому на печати и возникло слово «королевского».
А дальше была безумная скачка по степи. От пота, смешанного с глинистой пылью, лица покрывались ломкими корками, похожими на маски, потрескавшимися в уголках глаз и у рта. Двигались двумя колоннами: шведы во главе с королем, а параллельно — казаки с Мазепой. Почему так получилось, никто не знал, но шведская и казацкая колонны двигались порознь. А бивуаки разбивали в полумиле друг от друга. И это очень напоминало два враждебных стана. Невольно закрадывалась мысль, что шведы почему-то считали виновниками поражения казаков, а казаки — шведов.
Крман в эти дни был рядом с гетманом. Орликом и стариком Лукой, который продолжал варить на привалах свои колдовские зелья. Мазепа пил их теперь уже не из склянки, а прямо из той же кружки, в которой Лука варил настои.
Вскоре стало известно, что Левенгаупт с остатками армии капитулировал под Переволочной. Без единого выстрела, без попыток оказать настигшему его отряду Меншикова хоть малейшее сопротивление. Карл, узнав об этом, сорвал повязку с ноги и швырнул ее в лицо ни в чем не повинному хирургу.
— То ли еще будет! — сказал Мазепа, узнав об этом поступке короля. — Никто, даже сам царь Петр, не представляет, какую викторию он одержал. Иначе не пировал бы в шатрах под Полтавой, а тут же снарядил за нами погоню. Нас с королем и со всем обозом голыми руками можно было брать. Эх, сил бы побольше! Снова уговорил бы царя простить меня… Напрасно говорят, что со старостью к человеку приходит мудрость. Старость — это беда или же наказание господне. Человек и телом и душой становится хилым, как дитя малое. Тебе, Орлик, самое время в Москву бежать. Авось простят.
Орлик сидел задумчивый, опустив острый нос на грудь. Иногда что-нибудь односложно отвечал гетману. Чаще молчал. Никто не стеснялся Крмана и Погорского. Говорили при них о самом сокровенном — о том, как выжить, как спастись…
Но, видимо, не все собирались выжить. Многие отчаялись. И на одном из привалов на старом дубе, росшем неподалеку от тоненького ручейка, повесились двое — шведский офицер и казак из тех, что перебрались на Правобережье вместе с Костей Гордиенко. Их не стали хоронить. Король запретил. Он не терпел трусов. Зато судачили об этом событии долго. Кто первый повесился: швед или казак? Не могли же они, сговорившись, сделать это одновременно. Следовательно, сначала повесился один, а затем второй, увидев, сколь простым может быть выход из положения.
— Почему все спорят о таких странных вещах? — спросил Крман у гетмана. — Какая разница, кто первый, а кто второй решил лишить себя жизни? Страшен сам факт.
— Потому и спорят о мелочах, чтобы не думать о главном, — ответил Мазепа. — Так и я сейчас больше всего пекусь о том, чтобы не утащили с возов два бочонка с золотом. А ведь мне оно будто уже и ни к чему. Помирать пора. Не на могиле же золотой курган насыпать.
— Я давно хотел побеседовать с вами, — начал было Крман.
— О чем беседовать? — Гетман махнул рукой. — Не о чем.
— Вы считаете, что главной ошибкой была осада Полтавы?
— Нет, — сказал Мазепа. — Шведская армия погибла еще до Полтавы. А главная баталия могла быть под Полтавой или в другом месте — неважно.
— Но если вы так хорошо все понимали, зачем же вы перешли на сторону короля?
Гетман долго гладил свою ставшую уже клочковатой седую, с желтизной бороду, затем поднял на Крмана глаза. И взгляд их был пуст и скучен.
— Откуда я знаю? — тоскливо сказал Мазепа. — Решил последнюю в своей жизни игру сыграть… да пустое все это. Что случилось, того не воротить. Другое мой ум теперь занимает. Раньше я всегда сам себя как бы со стороны видел. Слово скажу, шаг сделаю, а сам будто это не я, а другой человек: подглядываю и в уме решаю, что правильно, а что неправильно. Да и того хуже — один Мазепа уходил от царя к королю Карлу, а другой Мазепа понимал, что первый сам себе могилу роет… А теперь вдруг все прошло. Нет двух Мазеп. Остался один, который сам теперь не знает, чего хочет. Пожалуй, пуще всего — лечь где-нибудь на удобном лежаке и поспать.
Позднее обо всем этом — о казаке и шведе, повесившихся на одном дереве, и о спорах, кому первому пришла в голову мысль таким образом кончить счеты с жизнью, — Крман подробно напишет в своих мемуарах о походе шведского короля в глубь России. Но до той поры, пока Крман сядет за стол и сможет спокойно обдумать все то, что он увидел в этот страшный год…
