Казачий разъезд - [49]

На безвкусном простеньком комоде стоял подсвечник с наполовину оплывшей уже свечой. У комода на табурете сидела старуха в каком-то допотопном костюме — рукава-буфы с продольными разрезами, на цветной линялой подкладке, подвешенные к поясу огромные часы-луковица, дешевое ожерелье на морщинистой коричневой шее. Опытный взгляд Августа отметил еще одну неприятную деталь: старуха еще пыталась молодиться — на ее щеках был слой белил и румян толщиной с палец.

— Кто вы? — спросила она скрипучим голосом. — Как посмели ночью войти к одинокой даме? Моя честь! Мое имя! Я буду звать людей!

— Ради бога! — взмолился курфюрст. — Вашей чести ничто не угрожает. Здесь жила моя добрая знакомая… Может быть, я ошибся дверью.

— Нет, не ошиблись. Я только что, под вечер, заняла место, освободившееся после отъезда какой-то молодой дамы. Могу себе представить, каких она была правил, если принимала у себя в полночь мужчин!

Курфюрст попятился, прикрыл дверь. На лбу выступила испарина. Он отер ее рукавом… Хитрая львовянка успела ускользнуть.

— Фрейлих! — сказал Август, выбравшись из гостиницы. — Фрейлих, беда! Она бежала. Меня надули, как мальчишку!

— Любая беда — на самом деле вовсе не беда. Отоспимся, и все будет выглядеть в ином свете. Итак, вперед, в сладкий розовый сон.

Повеление курфюрста задержать при выезде из Дрездена молодую даму или девицу, приметы которой были сообщены караулу на всех заставах города, все же было исполнено. В ту ночь из Дрездена выехало всего лишь четырнадцать карет. Причем только в трех из них путешествовали женщины. И все они были немолоды, а одна — и вовсе глубокой старухой. Так и доложили курфюрсту.

— Странно! — сказал Август. — Значит, она прячется где-то в городе. Послушай-ка, Фрейлих, нет ли тут подвоха? Не было ли среди этих старух одной с особо легкой походкой и родинкой над верхней губой? Не провели ли меня за нос? Причем дважды.

На этот раз Август оказался провидцем. Одна из карет увозила старуху с легкой походкой и родинкой над верхней губой. Через сто верст от Дрездена маскарад закончился. Мария сняла грим. Ее сопровождали лишь двое вооруженных слуг. Слишком смело и рискованно было предпринимать в такую смутную пору подобные путешествия, но Мария не думала об опасности. Мысли о встрече с курфюрстом, который ей показался удивительно похожим на говорящего павлина, какое-то время не давали ей уснуть. Вправду, нужна ли была эта поездка? Не было ли слишком наивным пытаться склонить к действиям Августа, столь убедительно доказавшего на деле собственную неспособность к последовательным поступкам? Но Марии хотелось верить, что она хоть немного сможет помочь тем, кто сейчас далеко на востоке ведет бой не на живот, а на смерть.

Но несмотря на тряскую дорогу, она все же задремала. Приснился ей неприятный и тяжелый сон. Будто едет она одна по заснеженному лесу и натыкается на засаду, ту самую, которую они зимой видели с Василием. Стоят в мертвом карауле замерзшие воины, и в одном из них Мария узнала Василия. Она вскрикнула и пробудилась.

Что за сон? Предчувствие? Голос свыше? Не мог, не должен был, не имел права Василий погибнуть. Отец и дед Марии были удачливыми купцами — торговали книгами. И оставили своим потомкам не такое уж большое, но и не малое состояние. Потому-то, хотя Мария рано осталась сиротой, она не испытывала неуверенности и страха перед жизнью, не спешила с замужеством, не высматривала выгодных женихов. А сейчас единственное, чего бы она хотела, — скорейшего окончания войны. А тогда она обеспечила бы Василия всем необходимым, чтобы он мог писать, потому что он, безусловно, талантлив. И смог бы принести славу своему отечеству.

Но почему такой непонятный сон? Не вещий ли он? Нет, вряд ли. При чем тут снега, морозы, замерзшие люди? Ведь вокруг бушует весна…

Ничьи солдаты

После неудачного нападения на Мазепу отряд отошел к югу, хотя там была большая вероятность встречи с запорожцами Кости Гордиенко. Сам Костя с несколькими тысячами своих сторонников прорвался в шведский лагерь. В ответ русские регулярные войска взяли приступом и сожгли Сечь. Да и вообще к югу от главной шведской квартиры было неспокойно. Оставалось неясным, кто контролирует положение, а в селах не знали, кого завтра ждать. Ходили слухи, будто готовятся к походу в помощь шведам крымские татары. Тем не менее Василий решил идти на юг, чтобы дать людям отдохнуть в не разоренных еще селах. Кроме того, он полагал, и не безосновательно, что именно на юге отряд значительно пополнился добровольцами. Правда, пополнение было весьма своеобразным. За неделю в отряд влилось до тридцати казаков — от безбородых юнцов до стариков.

Но появился и «обоз». Состоял он из жен и детей пожилых казаков, которые решили идти вместе с мужьями и отцами. Сколько ни убеждал Василий, что никакие возы, запряженные даже самыми крепкими и выносливыми быками, не помогут сделать отряд маневренным, с «обозом» пришлось все же считаться. Люди просто-напросто боялись оставаться в своих домах.

Оружия не хватало. Многие шли с вилами и топорами. Зато появились и двое вооруженных и полностью экипированных солдат из отряда Яковлева, только что взявшего Хортицу. Один был постарше, второй — совсем молодой, едва ли брившийся хотя бы трижды в своей жизни. Эти русские солдаты, по всем порядкам военного времени, должны были считаться дезертирами.