Казачий разъезд - [26]

— Недолго прислать новых! — впервые за все время подал голос Василий. — Однако мне не кажется, что этот человек пробует нас обмануть. Если бы он появился с целью войти в доверие, то не пришел бы напрямик к панне Марии, а постарался бы найти рекомендателей.

— Возможно, — согласилась панна. — Я думаю вот о чем… Раз он смог так легко нас выследить, то, значит, это могут сделать и другие.

— Конечно, — согласился Василий. — Но не слишком ли мы всё усложняем? Наши тайные встречи, разговоры о том, что надо, а чего не надо делать, — пустое все это. А одноглазый говорил дело: нужны магазины оружия, надо объяснить народу, что ждет его, если гетман Мазепа отложится от Москвы. Только в делах, а не в разговорах правда.

— Странно! — сказала панна Мария. — Разве наши разговоры — не дела? Разве мы не пытаемся узнать все, что можно, о действиях шведов и Лещинского? Может быть, это важнее, чем обучить десять полков. И вообще, ты больше похож не на поэта, а на воина, которому мирная жизнь кажется бездельем.

— Жизнь мне больше нравится мирная и спокойная, если бы она могла быть таковой.

— Загадочный ты человек!

— Обычный.

— Мне кажется, иной раз ты сам себе противоречишь.

— И не думаю.

— Но в разговоре с тобой всегда надо быть настороже. Иной раз и не понять, одобряешь ты чьи-либо действия или порицаешь…

— Это ты оттого, что я пытаюсь смотреть на вещи как бы с разных сторон, светлая панна. Мне же самому всегда ясно, кого я одобряю, а кого порицаю.

Михайло с улыбкой слушал этот диалог. Человек бывалый, много видевший и знавший, он понимал, что Василия и панну Марию связывает не только общее дело. Он чувствовал и другое — между прекрасной панной и поэтом, которого только что назвали воином, идет непростая внутренняя борьба. И понимал, что такое частенько случается между людьми, которые друг к другу неравнодушны. Купцу стало неловко. Ему показалось, будто он присутствует при разговоре, не предназначенном для посторонних ушей.

Михайло с Василием вместе вышли из ворот. Чтобы сократить путь с Подзамча к городу, поднялись по тропе к полуразрушенному Высокому замку, прошли мимо уже разбитых надгробий крестоносцев. Сюда, во Львов, свезли когда-то плененных при Грюнвальде рыцарей и держали до самой смерти в цепях. На могилы клали тесаные гранитные плиты с изображением креста. Было бы вовсе оскорбительным для крестоносцев, если бы их лишили даже этого столь любимого ими символа. Несколько потрескавшихся, косо лежащих плит — вот все, что осталось от грозных рыцарей. Здесь же четыре года назад стоял и двадцатитрехлетний Карл XII, гроза Европы, и решал, куда направить штурмующие Львов шведские полки.

Тропа привела к склону. Отсюда были хорошо видны купол собора Юра и шпиль Кафедрального собора, разноцветные черепичные крыши жилых домов, опоясывавшие город оборонные стены, местами уже обрушенные и разбитые.

— А появляться вместе нам в городе не следует, — сказал Михайло. — Я пойду вперед.

— Хорошо. Завтра в это же время…

Василий еще минут десять стоял на склоне и глядел на город, некогда оживленный и веселый, а теперь словно вымерший. Никто не восстанавливал сгоревших при шведском штурме домов. Зияли пробоины в стенах Низкого замка. Львов погрустнел и точно уснул тяжелым сном, как спит человек после долгой болезни.

Еще через четверть часа он уже шагал по знакомым улицам.

У многих домов стояли железные клетки с тушками сожженных крыс. Утверждали, что если сжечь в железной клетке крысу, то остальные будут обходить это место стороной. Но, верно, сами крысы считали это предрассудком и спокойно сновали от брамы к браме, уже не боясь ни страшных железных клеток, ни людей, ни собак.

У главного входа в Кафедральный собор кто-то оставил разбитую телегу. Ее уже неделю никак не могли убрать. Прямо в ограду кладбища, примыкавшего к собору, была воткнута палка, а к ней привязан грязный белый плат. Кто и для чего вывесил его, неизвестно. Но это казалось видением уже апокалипсическим: точно мертвые покорно просили не впутывать их в распри еще живых. И лишь мальчишки не унывали. На берегу Полтвы они на самодельные крючки удили рыбу, гоготали и дрались за самые удобные для ловли камни у воды.

Василий взобрался на кладбищенский забор и снял палку с белым платком. Затем откатил от входа в собор телегу. Выяснилось, что это не так уж трудно сделать. Усмехнулся про себя: подмести улицу, что ли?

— Ты зачем телегу трогал? — заорал вдруг кто-то над ухом Василия.

Тот обернулся. Перед ним стоял известный всему городу ксендз Шимановский, человек спокойный, тихий, неторопливый. Но теперь Шимановский выглядел, скажем так, несколько странно. На голове его не было никакого убора. Седые волосы были всклокочены, лысина на макушке побагровела, а глаза были и вовсе красными, как у кролика-альбиноса.

— Я полагал, что телеге здесь не место. Впрочем, мне все равно.

— Оно и видно, что тебе все равно. Благодаря этой телеге народ может воочию убедиться, что святые места находятся в запустении, что набожность падает, мир становится похожим на вселенский вертеп. Король Карл разорил город и надругался над нашими храмами. Король Станислав не защищает веру.