Кавказское сафари Иосифа Сталина[воспоминания родственника Нестора Лакобы] - [19]

За несколько месяцев до эпизода на пляже меня исключили из комсомола. Да плевать мне было на комсомол, честное слово, плевать. Только перед изгнанием они меня хорошенько помучили. Сначала я был вызван в горком этой говённой организации, где долговязый и прыщавый инструктор внушал мне, что Нестор Лакоба «враг народа». Что напрасно я хожу по разным инстанциям в поисках работы, и особенно к председателю СНК Алексею Агрба.* «Он никак не может простить Нестору свое изгнание из Абхазии», — понизив голос, объявил инструктор. Конечно, он хотел сказать, что Агрба ни в коем случае не поможет никому из нас, потому что мы — члены семьи «врага народа». Но вместо этого инструктор вдруг встал на мою сторону: «Вот что, Мус-то! На днях в доме учителя пройдет комсомольская конференция. Ты будешь ее участником. Пусть городской актив убедиться, что ты не имеешь никакого отношения к убеждениям Нестора Лакоба. В конце концов, если сын за отца не отвечает, то почему шурин должен расплачиваться за зятя». Он немного подумал, потом добавил: «Появление на конференции восстановит твой престиж в глазах общественности и тогда гораздо легче будет устроиться на работу».

Я отправился на конференцию. В проходной протянул пригласительный билет, врученный мне долговязым инструктором горкома комсомола. Прошел захламленным коридором в неярко освещенный зал. Сел в задних рядах, хотя в прежние времена никогда этого не делал. Видимо, мы, будущие отщепенцы, уже чувствовали свое место — на задворках жизни… на нижних нарах. Пока избирали «рабочий» президиум, а затем и почетный президиум во главе с «Великим Сталиным и его верным соратником Берия», я шарил глазами по залу в поисках инструктора. Было много знакомых, кто-то, как мне показалось, кивнул головой в знак приветствия. Однако ни в одном из них я не узнал прыщавого комсомольского чиновника. Потом на трибуну поднялся докладчик и на-чал славить партию, комсомол, Сталина, политбюро, а в конце выступления клеймить позором «врагов народа». Разумеется, речь шла не только о бывшем председателе реввоенсовета Эшба, но и о моем зяте — Несторе Лакоба. Я съежился, как это делают дети, когда их ругают за всякие шалости. Мне хотелось провалиться сквозь землю, ведь я чувствовал на себе любопытные и осуждающие взгляды делегатов проклятой конференции. Да и в президиуме меня заприметили и стали звать: «Джих-оглы! Пересядьте, пожалуйста, поближе к трибуне! Вот сюда, на первый ряд. Пусть все участники конференции смогут вас увидеть». Это говорил сам председатель. И когда я, шатаясь, как пьяный, пошел к указанному месту, он прогремел, обращаясь к залу: «Здесь находится шурин Нестора Лакоба! Он с малых лет воспитывался в семье…бывшего председателя СНК, он должен прекрасно знать моральный облик этого троцкиста!». Председатель глотнул воды из граненого стакана и продолжил: «Как он попал сюда, мне не известно (председатель врал, он сам, в качестве главного чиновника горкома комсомола, подписывал все приглашения, а инструктор только вручал их), но если он хочет остаться в наших рядах, пусть поднимется на трибуну и чистосердечно расскажет все, что знает о своем коварном и подлом зяте».

Призыв председателя был моментально подхвачен залом. Казалось, меня здесь ненавидят не меньше, чем Лакоба или Троцкого. Со всех сторон послышались крики: «Пусть расскажет нам о своих грешках!», «Раскошеливайся, ублюдок «врага народа!», «Нечего с ним цацкаться!». Я еще не открывал рта — ни в пользу Нестора, ни против него, а эти люди уже видели меня врагом партии и страны. Я встал с места, сделал несколько шагов к трибуне. И зал затих. Я не поднялся на трибуну, а остановился напротив и не поворачиваясь к залу, еле слышно промолвил: «Мне нечего рассказывать!».

«Как, как? Говори громче, ты что стесняешься, что ли?», — подбадривали меня из президиума.

«Мне нечего сообщить», — сказал я уже довольно громко.

«Тогда… в таком случае пусть покинет зал. Вон из зала. Во-о-о-о-он!».

Не знаю, кто это кричал, может быть, председатель или его заместитель, или рядовые участники гнусного собрания. Но имело ли это значение?! У меня забрали комсомольский билет, меня разжаловали в беспартийного; и пусть в душе я плевал на ленинский комсомол, изгнание из него грозило огромными, максимальными неприятностями…

Однажды, во внутренней тюрьме НКВД Сухуми, меня отвели к парикмахеру. Удрученный горем, я едва ли обращал внимание на лица людей, и поэтому не узнал в подстригающем меня человеке парикмахера Наума, который еще недавно обслуживал всю мужскую половину нашей семьи. Зато Наум узнал меня. Улучшив момент (и надзиратели иногда отворачиваются или отвлекаются), он положил мне в карман немного денег и две пачки папирос, и прошептал: «Мусто, ни в чем не признавайся!». Но таких случаев было крайне мало.

Кажется, Виктор Платонович Некрасов сказал, что самым большим преступлением советского режима является чудовищное разделение людей…

Возвращение

Шел 1954 год. И я вернулся. Мамы уже не было в живых, она умерла от удара в 52 году, — на руках у дочери, Назие. О смерти матери я догадался по намекам из письма сестры, которое получил в сибирской ссылке. Меня щадили. После стольких ударов судьбы. Но и сама судьба меня пощадила…