Кавказский гамбит - [46]

Денег на водку Капа, разумеется, не дала.

— Еще чего! Сами обмоем. Ну, Генку пригласишь и Шапошникова, если придет. Я сейчас в магазин смотаюсь, быстренько «ножки Буша» с картошечкой зажарю, а ты — зови.

И ушла.

Васька взял стул, вытянул из-за шкафа похудевшую женину заначку и направился к месту сбора шахматистов — во дворе ближней к морю высотки. За густыми кустами сирени и орешника, под пальмой, был врыт в землю самодельный стол, узкий и длинный, с лавками в одну доску по бокам. Компания, уже оповещенная, томилась в ожидании.

Угощение не заставило себя ждать. Панюшкин явился с двумя большими магазинными пакетами, из которых торчали горлышки не одного пива — каждодневного и привычного угощения, но и водки, которую пивом только запивали. Закусывали сегодня по-царски — балыком и мясной нарезкой. Василий давно так не веселился. От души. Нет, это же надо — из такого дерьма выкрутиться и чтобы все удивительно хорошо совпало. Он чувствовал себя победителем. Гуляли шумно, произносили тосты за возвращение в родной поселок, за избавление от неожиданной напасти, за четыре быстрых колеса. Подтянулись и знакомые девки. Вася не считал, сколько раз давал деньги на новые бутылки. Их все подносили и подносили. Уже набрались прилично, когда кто-то заплетающимся языком произнес:

— Ты Васек — молоток. А у нас тут, пока тебя не было, такие события развернулись! Зинку убили. Пацаны под гашишным кайфом крушили ночью скамейки на набережной — она им замечание сделала. Отметелили палками и добили ногами. Третьего дня схоронили. Генерал твой заступиться пытался, так ему тоже бока намяли — в больнице лежит и уже дал объявление, что продает квартиру, не хочет тут больше жить. Жаль, серьезный шахматист. А еще Мокрухина дозналась, что москвичи собираются разводиться.

Сказанное выглядело странно и дошло до Панюшкина не сразу. Вначале он услышал уже знакомый тонко-стеклянный звон, словно разбилось что-то драгоценное. Знал же наверняка, что Зина — есть! И вдруг — ее нет… Его мечта взорвалась мгновенно и беззвучно, словно звезда в далекой галактике. Слов не было, возможно, он их просто не мог вспомнить. Сидел, уставившись в одну точку. Вокруг продолжали радостно шуметь.

— Ты чего прокис? — спросила знакомая деваха, протискиваясь к Ваське, и по привычке полезла рукой ему в штаны.

Тот поднял голову и с удивлением обнаружил, как неожиданно противны ему эти знакомые рожи, что сидят и жадно пьют на дармовщинку, как отвратительно несет потом и табачищем от женщины, а ведь он с нею спал, и не раз. И стол этот, им же сколоченный, противен, и слоновая пальма, под которой они сидели, тупая и равнодушная, с веером жестких пыльных листьев. Мир неожиданно потерял краски.

Случилось ужасное. Он трепетал, думая о близости с Зиной, но так ни разу ее не тронул, а сопливые уроды, которые еще жизни не видели и не успели понять красоты вокруг, — топтали Зину ногами. Ее убивали, а он не мог защитить. «О, Господи, ну и как мне с этим жить?» — мысленно возопил Василий, обращаясь не к Богу, а к огромному неубывающему отчаянию внутри, такому обжигающему, что мгновенно пересохли губы. Чувство вины за страшную смерть любимой женщины мешало дышать. Какой-то другой Васька, который был лучше и отказывался принимать жестокую действительность, изо всей силы колотил изнутри его в грудь.

Он резко встал и, шатаясь, пошел в глубь старого санаторного парка. Деревья тут росли большие, с роскошными кронами. Печальные кипарисы, туго укутавшись собственными ветвями, уходили в небо, горько пахли отцветающие олеандры. Такие давно знакомые и любимые цветы. Зачем они ему теперь? Для какой радости?

Панюшкин вытянул перед собой руки и, словно слепой или пьяный, обнял первый же ствол, оказавшийся на пути. То был огромный платан в несколько обхватов, возможно, он помнил слезы убыхов, гонимых со своей родины. Василий прислонился щекой к бархатной пятнистой коже дерева и тоже заплакал. Влагу с готовностью поглотила земля, которая есть начало и конец всех печалей.

Морщинистое лицо Василия болезненно исказилось. Мир, всегда представлявшийся ему благостным и гармоничным, стал безумен. Василий впервые почувствовал трагическую суть жизни, как не чувствовал ее даже после гибели сына, — она казалась нелепой случайностью. Теперь ему открылась истина, дойти до которой в другое время и своим умом он бы не сподобился. Пришло внутреннее, почти неосознанное понимание, что жизнь его обманула. Не так уж она хорошо устроена и дана не для одной только работы, не для счастья, которое редко и мимолетно, а для боли и страданий. Избежать их нельзя, как ни крутись. Раньше или позже, в том или ином виде, но они тебя настигнут. А он так искренне, так по-детски верил в ненадобность мук.

Он почувствовал мучительную тоску. Вместе с болью уходила жизнь. Василий крепче ухватился за ствол платана, как за последнюю земную опору, но и могучее дерево его не удержало. Он опустился на колени и затих.

Подвыпившая компания, как-то очень быстро сообразив, что собутыльник помер, прихватила со стола оставшиеся деньги и бросилась врассыпную. Никому не хотелось иметь дело с милицией: станут допрашивать, а что говорить? У каждого рыльце в пуху. Так и пролежал бедолага под деревом до утра без сознания, когда на него, теперь уже бездыханного, наткнулся охранник санатория «Волна». Документов при покойном не обнаружили и отвезли труп прямо в сочинский морг.