Кавказские новеллы - [16]

Это был ещё один экзотический плод на дереве моего воображения.

Справедливости ради, следует уточнить, что вместе с тем сам по себе Джоджр занимал меня не всецело. Таинство заключалось не только в нём, но и в мире, который стоял за ним как за фигурантом того мира. Он был ключиком в дверь, которая звала меня к будущей незнакомой и удивительной жизни, конца которой никогда не будет.

Южан я впервые увидела в институте. Среди них бывали и откровенные дебилы, но бывали и яркие личности с врождённым инстинктом всегда защищать тебя от кого бы то ни было, оттого они сразу же становились верными друзьями. К тому же, похожие на древнегреческих атлетов Фидия, они дарили понятие живой красоты.

Не то, что хлипкий Джоджр – глаза и усы на тонком древке тела, который, однако, необъяснимым образом был в нашем студенческом мире заметнее всех, значительнее всех, известнее всех.

III.

Ничего не изменилось в моей жизни, кроме того, что на меня стали смотреть в фойе, на лестнице, и шептать – это та самая, понимать следовало, которая покорила Джоджра. Рассматривали по-разному: как комара, ничтожество, хорошенькую девочку. И только моя подруга Темина как роковую женщину – и с предыханием:

– Ты дружишь с (самим!) Джоджром? Можешь его к нам в дом привести в гости? (В её литературный салон, где нас будет трое – мы и persona grata Джоджр).

Он охотно согласился, и я привела его. Он был скромен, прост, совсем ручной.

Говорил с нами о литературе – о символистах, обо всем, что было нам интересно как филологиням, – он был мило снисходителен, назидал лишь в той степени, чтобы мы не путали его с собой, а чувствовали дистанцию как младшие и просто девчонки. Он заразительно смеялся, сверкая ослепительными красками лица – яркие глаза, белые зубы под темнотой усов – и между нами была дружба, все были довольны друг другом.

Затем он опять надолго исчез, и я отвыкла от него. Я читала классику по программе, не испытывая никакого ущерба из-за отсутствия его устных сказок, которыми он пичкал меня на подоконнике – моём ежевечернем эшафоте.

И вдруг он объявился. Однажды вечером, когда мы, все восемь обитательниц самой густонаселённой комнаты – “ипподрома”, уже лежали в своих допотопно узких кроватях, на подступах к общежитию, под окнами, раздался рык Джоджра, затем по коридорам его оглушающая поступь, которую слышали все – от первого до четвертого этажей.

Зика, моздокский самородок, танцевавшая во всех концертах индийские танцы, вскочила с кровати и завопила на всю комнату:

– Вставай, одевайся, идет твой Джоджр, сама расхлебывай, а я хочу спать! Чтобы он не разбудил нас всех!

Как будто кто-то мог спать при его приближении.

Я опять должна была быстро одеться и обречённо выйти в коридор, чтобы предупредить грохот в дверь с рыком: ”Выйди, выйди!”, – как на пожар, осознавая, что Джоджр со своими манерами – мой незаслуженный позор, но от этого позора так просто не избавиться.

Я покорно забралась на подоконник, чтобы он не посадил меня насильно, и стала ждать душевных излияний по поводу литературы и её проблем. Ибо после мужского времяпрепровождения должен был следовать целый фейерверк литературных излияний, как будто он вернулся из чёрных бермудских дыр, где изголодался и по литературе, и по слушателям.

И снова беснующиеся светильники в его глазах, а потом неожиданно и совершенно другим голосом вдруг заявляет мне:

– Вот придёт весна, зазеленеет травка, и ты станешь моею…

Мне стало страшно, всё в ушах стихло, как перед землетрясением. Мало мне было мучений от сидения на подоконнике рядом с комнатой “чинз”, невест с национального отделения! Кстати, о них надо рассказать подробнее.

Когда они появлялись из всех сел Осетии с целью получить образование, то начинали демонстрацию своих манер сельских невест. Лучшей манерой была у них стирка. Они стирали день и ночь – в здании без постирочной комнаты, без стиральных машин.

Но у всех у них в арсенале оказывались огромные тазы, словно они поступали на обучение вместе с ними. И они стирали, стирали, а остальные девушки из других мест должны были угнаться за ними.

Эти девицы вместе с тазами и дипломами въезжали обратно в свои села уже просватанными. Все остальные должны были или игнорировать, или подстраиваться, чтобы тоже выходить замуж не опозоренными.

Я тоже стирала, хотя не стремилась замуж. Но каждый раз, когда я вывешивала во дворе общежития свое постельное бельё, ни один южанин не проходил, чтобы не выразить удивления – ты и стирать умеешь?

И всякий раз мне приходилось с достоинством отвечать:

– Если умеешь стирать, необязательно выглядеть прачкой.

И они одобрительно кивали. Если бы я не стирала, они бы плохо думали обо мне.

Я считалась хорошей девочкой, а этот титул обязывал не нарушать привычного набора достоинств – приходить в общежитие не поздно и не просто быть чистенькой, а стирать, стирать, и чтобы все это видели. Сверх того, я стирала рубашки моего брата в его студенческом общежитии.

Но возвращаюсь к той сакраментальной фразе – об опасности будущей весны для меня. С того последнего сидения у двери «чинз» я обходила Джоджра весь семестр до летних каникул.