Кавказские богатыри: очерки жизни и войны в Дагестане — Немирович-Данченко В.И. - [51]

— Это Сафар-бек! — шёпотом заметил Али…

— Тише вы!.. — крикнул кто-то в стороне.

— Кто там смеет приказывать елисуйцам? — вскочил запальчиво Али.

— Тот, кто может заставить полететь ваши головы, как спелые колосья из под серпа в жаркое лето.

И вдруг около костра обрисовался гордый силуэт молодого наиба, роскошно одетого… Елисуйцы вскочили все на ноги… Амед расслышал тихое, словно шелест: «Князь Хатхуа!» и впился пламенными глазами во врага своего рода. Хорошо, что Хатхуа не взглянул на него. Ненависть, ярко сверкавшая во взгляде Амеда, открыла бы тому многое… Он презрительно обвёл елисуйцев «калёным взором». Так говорят в горах.

— Елисуйцы? — коротко переспросил он.

— Да, господин.

— Петь да плясать — ваше дело. Посмотрим, как вы драться станете. У чёрта таких кукол много, как вы… И орут, и танцуют. Тушить костры! Слышите!.. Спать, утром с рассветом — дело будет… А если петь хотите, — есть на это гимн газавата. Кончится война, вернётесь домой… Тогда и я с вами петь готов, если жив буду…

И он удалился от костра.

Тишина воцарились кругом. Только шипели горящие головни, которые разбрасывала кругом молодёжь.

— Это Хатхуа… Хатхуа… — шептал про себя Амед, следуя за ним взглядом.

— Он около нас и спать будет…

— Где? — спросил его Амед, притворяясь равнодушным.

— А вон за теми деревьями. И лошади его там стреножены.

Больше ничего не хотел знать Амед. План его был составлен. Он вдруг сделался спокоен и весел. Спросил у Али, что назначено на завтра, тот кратко: «Приступ»; потом Амед закинул руки за голову и притворился спящим. Ночь стыла и горела всеми звёздами. Чёрные в её заколдованном царстве стояли утёсы… Ветер пробудил листву чинары, и она сладко и нежно шептала ему что-то, но он равнодушный уже был далеко и будил другие деревья…

Ночью

Ночь была тиха, так тиха, точно она замерла, ожидая какого-то страшного преступления… Амед заснул, как убитый. Подобно всем горцам, он знал, что проснётся, когда ему будет надо, и действительно, — не успели семь очей Большой Медведицы над вершинами Дагестанских твердынь совершить четверть своего оборота, как юноша был уже вне царства грёз, так нежно ласкавших во сне его чуткую душу. Он потянулся. Открыл глаза. Звёзды сияли ярко… Зловещий Альдебаран стоял над самою Шайтан-горою, и красный блеск его, казалось, играл на её грозных утёсах. Амед прислушался. Кругом раздавалось только ровное дыхание спавших елисуйцев. Чу, где-то заржала лошадь… Другая ответила ей. Далеко-далеко затявкали крепостные собаки… И по тому направлению, точно желая осветить местность, взвилась огнистою змеёю ракета. И опять тьма, звёздный блеск и молчание… Амед пополз прочь от товарищей осторожно, медленно… Земля стала уже влажной, и шорох его тела по ней был совсем не слышен. Хатхуа — там вон… Во мраке смутным пятном выделяется значок его, — дальше ещё какие-то пятна… Тихо-тихо ползёт Амед. Теперь не только судьба крепости и его жизнь, но и жизнь Нины зависит от успеха задуманного им предприятия… Вот уже дыхания елисуйцев не слышно. Направо — дидойцы, но они далеко, налево — чеченцы из Карадага, — те тоже не увидят его теперь. Костры залиты и разбросаны. Только чутьём и можно взять. Амед приподнялся и уже пошёл. Обувь его из сырых бараньих шкур, мехом наружу, совершенно скрадывала звук шагов. Нескольких минут было достаточно, чтобы расстояние между ним и становьем Хатхуа сократилось, и Амед опять припал к земле. Сердце бьётся. Со страшною силою бьётся, так что юноша приостановился и ничком пролежал, боясь, чтобы кто-нибудь не уловил этого стука. И в голове точно молотки… Все пульсы будто кричат о нём, предупреждают врага. Амед, приподняв голову, посмотрел на звёзды. У него было достаточно времени. Торопиться незачем. Он знал, что теперь, если понадобится с его стороны удар, то повторить его нельзя будет, а его рука, как и сердце, должны быть тверды. Скоро, впрочем, бой его сердца сделался тише, и юноша почувствовал такой прилив отваги и уверенности, что двинулся вперёд опять… На что-то холодное и склизкое наткнулся он… Оно зашуршало прочь, и лёгкое шипение послышалось около. Змею встревожил… Вот прямо перед ним какое-то пятно. Ноги спящего человека. Амед — мимо и, только поравнявшись с его головой, чуть приподнял свою и различил худое лицо тоже юноши — лезгина… А около — ещё спящий… Джансеид и Селим даже не задышали тревожнее, — до того тихо двигался теперь Амед. Медянка в траве производит не больше шума. Наконец-то вон что-то блестит… Амед различает подбитые серебряными подковами каблуки. Это — Хатхуа… Это — князь. Его кинжал с золочёной ручкой… Его ружьё брошено около — в бурочном чехле… Князь разметался во сне и спит крепко-крепко… Так крепко, что не слышит, как над его лицом поднимается другое, такое же молодое, красивое, дышащее смертельною ненавистью к нему.

Амед жадно смотрел на него своими ястребиными глазами. Смотрел, стараясь не дышать, чтобы не разбудить врага. Рука юноши уже потянулась к кинжалу, но он вдруг отдёрнул её прочь и, несмотря на темноту, покраснел. «Какая подлость!» — подумал он. Нарушение такого адата на веки вечные сделало бы его, Амеда, позором всей своей семьи и пословицей в горах. Говорили бы: «подл, как Амед, сын Курбана-Аги… Он убил врага во время газавата»… «Живи, — мысленно крикнул ему Амед. — Живи, пока судьба не сведёт нас вдвоём грудь с грудью!.. Живи!..» Но тем не менее — так уйти Амед не мог. Он пощадил жизнь врага, но оружие ему принадлежало, и адат даже ничего не говорил против этого… Амед взял ружьё Хатхуа, привязал его к своей спине, чтобы оно не мешало ему ползти дальше, и опять двинулся вперёд… Вон — темнеют сливающиеся силуэты коней… Если бы знать, какая из них принадлежит князю… Впрочем, примета верная: конь Хатхуа не должен быть рассёдлан, и, действительно, вот он — стреноженный, но засёдланный… Спит тоже, должно быть… Ещё не улёгся, но голову свесил, и только тонкая кожа породистого кабардинца порою вздрагивает… Амед подполз ему под брюхо, — перевернулся лицом кверху, вынул кинжал и разрезал треног. Почуяв себя свободным, конь переступил шаг, другой… Амед за ним. Вынул из-за пазухи чурек и поднял его к самой морде лошади. Лошадь почуяла запах хлеба и потянулась за ним, — но Амед уже отполз, — лошадь чутьём узнала, где лакомый кусок, и направилась к нему… Он ещё дальше, — конь за ним… Вон другие кони… Одни уж к земле припали и только, видя движущегося мимо коня, — провожают его ласковым похрапыванием. Один, стреноженный, подскочил ближе и тоже потянулся за хлебом, — Амед скорее пошёл уже… Ему казалось, бояться нечего. Стреноженный конь отстал, лошадь Хатхуа следовала за ним и тянулась мордой к чуреку. Амед хотел уже вскочить в седло, как вдруг рядом, точно из земли вырос какой-то горец… Амед хотел припасть к ней, но было уже поздно, Он смело повернулся к нему… Горец смотрел на него с изумлением. Видно было, что он ещё не совсем сбросил с себя чары сна и не определил, видится ли ему всё это, или действительность сама перед ним. Амеду нельзя было давать ему время очнуться совсем. Он как-то присел и быстрым движением прыгнул — прямо на шею горцу, всунув ему в рот свой левый кулак! Оба повалились на землю. Но Амед уже обвил его крепкими ногами, а правой рукой сдавил ему шею… Горец захрипел… Амед бегло осмотрел его и отличил кабардинский наряд… Очевидно, он был на службе у Хатхуа… Амед заметил, что задыхавшийся нукер всё-таки рукою тянется к своему кинжалу, и отпустил горло его; не обращая внимания на то, что тот кусает его левую руку, — Амед выхватил свой, сам не зная как, быстро нащупал сердце лежащего, и не успел тот ещё употребить последних усилий, чтоб приподняться, как елисуец ударил его кинжалом. Судорога пробежала по телу несчастного… Что-то тёплое залило грудь Амеду… Он тихо встал… «Жаль мне тебя! — прошептал он. — Ты ни в чём не виноват, но верно судьба твоя была такова. Кысмет! Аллах судил тебе сегодня быть убитым. Всё равно, если бы ты осилил, — ты бы убил меня!..» Только теперь елисуец заметил, что у него с головы во время всей этой экспедиции слетела папаха. Он взял такую у убитого, снял у него из-за пояса пистолеты, которых у Амеда не было, и, оставив труп, — сел на коня и тихо поехал вперёд… Тут уже не было никого. Очевидно, убитый принадлежал к числу сторожей, поставленных у бивуаков. Хатхуа, боясь вылазки, обеспечил себя сильною цепью часовых спереди — там, где его лагерь обращён был лицом к Самурскому укреплению, — здесь же у него не было почти никого. Нападения отсюда не могло произойти.