Кавказская война - [49]

Сравнивая то, что есть, с тем, что могло быть, я не боюсь обвинения в преувеличении, когда скажу, что покорение Кавказа есть величайшее из внешних событий русской истории в XIX веке. Чрез тридцать лет каждый русский человек будет знать и видеть по непосредственным последствиям, вправду ли это так!

ПИСЬМО ВТОРОЕ

В прошлом письме я говорил о чрезвычайном значении для России кавказского перешейка, значении, которое до сих пор было ясно только для правительства. В восточную войну, когда внимание общества и народа в России было исключительно приковано к Севастополю, несмотря на потребность войск по всем границам империи, несмотря на то, что к зиме 1855 года наша крымская армия уступала численностью союзной, правительство содержало 280 000 войска на Кавказе и не только не думало выводить отсюда ни одного солдата, даже в самые критические минуты, но еще постоянно усиливало его состав. Между тем очевидно, что содержание на Кавказе такой массы войск, незаменимых миллионами резервов и ополчений, стоивших вдобавок вдвое больше, чем стоят войска в России, чрезвычайно ослабляло военное могущество государства. Можно утвердительно сказать, что Россия в 1855 году через отвлечение, произведенное Кавказом, сделалось слабее, чем в 1815 году, хотя население ее в этот период времени почти удвоилось. Но покуда Закавказье отделялось от России сплошным населением непокорных горцев, потерять его на один час значило потерять навсегда. Лучше было прямо очистить загорный край, чем ослаблять кавказскую армию. Необходимость заставляла нас быть всегда победителями в этом крае, при какой бы ни было несоразмерности в силах, не мечтая даже о том, чтобы воспользоваться плодами победы, для того только, чтобы не погибнуть. Горская война до такой степени развлекла наши силы, что из 280 000 войска, занимавшего Кавказ, можно было выставить только 9000 под Баш-Кадыкляр и 1700 под Кюрук-Дара, несмотря на то, что на этих полях сражения решалась участь всего Кавказа. Никакое искусство соображений не могло помочь в этом положении дела. Надобно было держать непокорных горцев в тесной блокаде непрерывною цепью самостоятельных отрядов такой силы, чтобы каждый из них мог вовремя встретить и разбить самое значительное горское скопище. Если бы один только промежуток образовался в блокадной линии, горцы могли бы хлынуть на равнину и, поднявши сочувствовавшее им подгорное население, поставить нас между двух огней. При несравненном численном превосходстве неприятеля, наступавшего на границу, такой оборот дела поставил бы нас в крайнее положение, и потому, естественно, мы предпочитали встречать опасность с лица, чем рисковать ею с тыла.

Обе группы непокорных гор, каспийская и черноморская, были для нас одинаково опасны, хотя по разным причинам. Горцы каспийской группы, связанные мюридизмом в одно целое под властью Шамиля, могли при первой оплошности с нашей стороны зажечь пожар от Терека до Аракса, увлекая везде суннитское население, достаточно приготовленное к бунту проповедью исправительного тариката; не подавленное сразу восстание в этой стране грозило нам потерею сообщений с Каспийским морем и, может быть, пресечением пути на Военно-Грузинской дороге, так как при разливе мусульманского восстания нельзя было отвечать и за Кабарду. Горцы западной группы, окруженные христианскими народами, кроме одной стороны, где они прикасались к покорным мусульманским племенам Кара-чая и Кабарды, не могли увлечь за собою соседей и в этом отношении не были опасны; но занимаемая ими страна, простиравшаяся на триста верст по морскому берегу и входившая глубоким клином в северную часть Кавказа, могла служить открытыми воротами неприятельскому вторжению с моря. Европейский десант, поддержанный тучею горцев, мог совершенно безопасно для себя пройти так далеко в глубь наших владений, что одно неудачное дело на первом пункте, где представилась бы нам возможность оказать сопротивление, подвергало кавказскую армию неотвратимой опасности потерять разом все сообщения с Россией. Нет сомнения, что при подобном нашествии горцы восточного Кавказа ринулись бы всеми силами на равнину и обе опасности нагрянули бы нас разом. Опасение подобного десанта в 1855 году парализовало все силы Северного Кавказа и заставило держать их целый год в бездействии ружье у ноги, в ожидании неосуществившейся опасности.

Таково было положение Кавказа, покуда продолжалась горская война. С первым появлением неприятеля на Черном море, сто лет гигантских усилий ничего не значили на весах судьбы. Многочисленная, закаленная в бою армия, назначенная для одной этой частной цели, армия, отсутствие которой оставляло страшный недочет в итоге действующих русских сил, оказывалась в случае внешней войны недостаточною для обороны Кавказа. До такой степени приходилось раздроблять войска, не имевшие уже потом между собой никакого сообщения, что на всяком пункте, куда захотел бы прийти неприятель, он всегда мог быть гораздо сильнее нас, и нам приходилось рассчитывать везде не на соразмерность сил, как бывает во всякой войне, а исключительно на геройские подвиги и на счастье. Во время восточной войны одно проигранное дело, где бы оно ни случилось, на турецкой ли границе, на кутаисском ли прибрежье, на Кубани, на Алазани, в Дагестане ли, одинаково было бы для нас гибельно; тем более что при чрезвычайной разобщенности войск не было уже потом почти никакой возможности восстановить дело. В самых блестящих своих кампаниях Наполеон имел частные неуспехи, нисколько не мешавшие конечному торжеству; кавказская же армия была поставлена в необходимость побеждать везде, всегда, во что бы то ни стало, или погибнуть. В противоположность стоглавой гидре, она была телом уязвимом смертельно в каждой точке. Покуда продолжалась горская война, русское владычество на Кавказе было не владычеством, а только временным занятием до первой неудачи.