Кавказская слава - [98]

Мало заботились об уставной форме и офицеры. Все в черкесках, чуть ли не с посеребренными газырями, у каждого кинжал на поясе, верховые подвешивали через плечо и шашку. Изукрашенные рукояти пистолетов, отнюдь не армейских, инкрустированные ружейные приклады и ложа хоть немного приукрашивали сырой и тусклый, невеселый осенний день.

Вельяминов вдруг коротко хохотнул. Настолько это не подходило к холодному, сдержанному генералу, что Ермолов поворотился к нему. И проезжавший мимо Новицкий тоже сдержал коня.

— Что смеешься, Алексей Александрович?

— Да вот оглядел наше воинство и вдруг подумал: что сказал бы государь, увидев наш корпус?

Ермолов посмотрел вслед роте куринцев, начавшей спускаться по раскисшему склону, упираясь пятками и прикладами, цепляясь за кусты, за локоть более устойчивого соседа, и тоже рассмеялся в голос:

— Пожалуй, если бы промолчал, уже было бы довольно неплохо.

— «Генерал Ермолов, — сказал бы государь император, — похоже, что передо мной проходит не русская армия, а шайка разбойников. А вы ее атаман, а не командующий корпусом».

Ермолов насупился:

— А я бы на то государю ответил, что корпус наш не для парадов на Марсовом поле, а для маршей в чеченских лесах да дагестанских горах. В чевяках легче, чем в сапогах, в бешмете удобней, нежели в суконном мундире. Да и мешки, сказал бы ему, куда лучше ранцев. И на походе удобнее, и при ночлеге. Шинель же скатанная всегда при солдате. Но думаю, что, если бы Александр Павлович прошел с нами два-три перехода да присмотрелся к любому делу, оставил бы какие мы есть. Верно я говорю, гусар?

Новицкий вздрогнул.

— Так точно! — непроизвольно вырвалось у него.

— Видишь, Алексей Александрович, — обернулся Ермолов к начальнику штаба. — Солдатская выучка всегда при человеке останется, как ты его ни вырядишь.

Вельяминов строгим взглядом окинул Новицкого от верха башлыка до ног, обтянутых сафьяновыми чувяками, и Сергей решил, что пора уже отъезжать от начальства куда подальше. Коротко хлопнул лошадь нагайкой по крупу, та подалась неохотно вперед и, приседая на задние ноги, пошла, заскользила вниз.

В поток серая вошла также по требованию, неохотно, но дальше уже сама выполняла привычную ей работу: повернула чуть выше, под углом против течения, двинулась не спеша, тщательно проверяя, куда станет каждое копыто, а когда вода подошла под брюхо, начала крениться на сторону, сопротивляясь напору.

Атарщиков поджидал его уже наверху. Сергей попросил еще задержаться, спрыгнул на землю, снял обувь, тщательно выжал вязаные носки, надел снова. Семен наблюдал за его действиями не покидая седла. Сам казак будто не замечал ни усилившегося дождя, ни налетавшего порывами ветра; не замечал он ни холода, ни сырости, ни грязи, ни усталости. Но все, что случалось вокруг, он слышал, чувствовал, замечал.

— «Разбойники!» — проворчал Атарщиков, когда Новицкий снова поднялся в седло, и они пустили лошадей шагом, встраиваясь в колонну. — Не видел он, наверно, разбойников. Эти, что ли, разбойники?!

Он показал рукояткой нагайки на бредущих рядом солдат.

— Ни стрелять, ни рубить, ни прятаться, ни нападать. Только и умеют строем ходить да слушать приказа.

— Тоже, Семен, вещь непоследняя, — весело поперечил ему Новицкий. — Любая армия сильна дисциплиной. Так же, как и оружием.

— Что такое дисциплина, Александрыч? Когда по чужому слову свою жизнь отдаешь?

— И это тоже, — согласился Сергей.

— Тогда запомни — в этих горах и лесах дисциплины твоей просто немерено. Иной раз посмотришь, послушаешь — и страшно становится. Жужжат люди, жужжат, жужжат… А потому встанет человек, молвит слово, и тысячи за тысячами побегут. Убивать и смерть принимать.

— Что же за слово такое?

— Не скажу, потому что не знаю. И никто тебе не ответит до тех пор, пока оно не будет проговорено. Но как только его произнесут, берегись!

Несколько минут они ехали молча. Сергей обдумывал услышанное, Семен не хотел сболтнуть лишнее.

— Все хорошие слова вроде бы уже сказаны, — начал снова Новицкий. — Пророки ветхозаветные говорили, Иисус говорил, Магомет говорил, человек жил в Индии, звали его Шакьямуни, тоже говорил. Что же еще можно сказать, какому народу?

— Ты, Александрыч, человек грамотный, ученый, тебе виднее. Ну а я в простоте своей думаю так: не само слово важно, а время, когда оно сказано. Кем крикнуто, кем услышано. К примеру, попробуй-ка сейчас огонь покресать. Постучи-ка огнивом по кремню, много ли ты подожжешь при эдакой сырости? А летом, при жаре, в степи, урони-ка точно такую искру, так на вёрсты заполыхает трава. Так же с людишками — сто раз им скажешь, но душа сырая и не откликнется. Сто первый же раз услышат и всколыхнутся. Такой верховой пожар побежит, никакими штыками не отобьешься.

— Пожалуй, ты прав, Семен, — медленно протянул Новицкий. — Надо, стало быть, мягчить эти души.

— Куды? В этих краях, Александрыч, мягкому человеку не выжить. Здесь ребятенка сызмальства учат: на удар отвечай ударом не медля. Лучше же всего самому первым ударить. Вот и считай — повернут ли другую щеку или же ткнут кинжалом в отместку. Помнишь, что в Тарках говорили? Кто нынче на нашей-то стороне? Один шамхал, да и тот укрылся…