Кавказ - [6]

Но при всей своей проницательности Алексей Петрович не представлял себе реальной тяжести вставшей перед ним задачи.

Запомним это основополагающее: “В горы ни шагу!”

В апреле 1818 года, готовясь выступить на Сунжу, он писал Закревскому: “Чеченцы, друзья наши, кажется, уже надуты. По приуготовлениям думал я, что они оставят ближайшие селения и разбегутся, но они лучше сделали, они в совершеннейшей беспечности, что я по примеру прежних на линии начальников дождусь глубокой осени и когда лес обнажится от листьев, пойду пожигать их селения, из которых обыкновенно удаляют они своих жен и лучшее имущество, а наши рыцари придут и пожгут пустые дома, потеряют множество людей и все подвиги заключат лживыми и пышными реляциями.

Я, напротив, прикинулся не желающим другого как оградить себя от хищничеств и разбоев, уверяю их, что они люди честные, не мешаю в сельских работах и занятиях, а посеянный ими хлеб возьму на себя труд жать солдатами и сено их скошу в пользу войск. Теперь, чего никогда еще не бывало, открою подряды на перевозку к Сунже провианта и некоторое количество берутся ближайшие чеченские деревни перевозить за плату, которая не выше будет той, что даем мужикам нашим. В нынешнем году не успел я занять всей Сунжи, а в будущем некоторые из деревень, называющиеся мирными и кои делают нам ужаснейший вред, получат благосклонное приглашение удалиться в горы и оставить прекраснейшие земли свои в пользу стесненных казаков наших и верных нам и добрых ногайцев, около Кизляра живущих. Удалиться в горы – значит на пищу святого Антония. Не надобно нам употреблять оружия, от стеснения они лучше нас друг друга истреблять станут. Вот вернейший план, которого если бы держались мои предместники, давно бы мы были покойнее на линии”.

План, по которому вытесненные в горы чеченцы, лишенные пашенных земель и пастбищ, должны были драться друг с другом за пропитание, был вполне достоин Патера Грубера**. Позже, в сороковые годы, его последовательное осуществление приводило к страшному голоду в горах и массовым смертям женщин и детей.

Зная “гуманистические” установки, которых придерживались в Петербурге, Ермолов опасался реакции на разработанный им план: “Ты слегка говори об нем, почтенный Арсений Андреевич, ибо я и без того слыву уже человеком, для которого нет затруднений в выборе способа”.

Так и было. В выборе средств, если они обеспечивали должный результат, он не затруднялся.

Приготовления к напору на чеченцев, с чего, собственно, и началась активная фаза ермоловской войны, происходили на фоне драматической переписки с Нессельроде о персидских делах.

И готовясь к военным действиям, и приступив к ним, Алексей Петрович ни на минуту не забывал о персидском своем замысле. Подавление чеченцев, которых он считал в ту пору главными противниками, было занятием необходимым, но для него – второстепенным.

10 августа 1818 года Алексей Петрович в очередной раз напомнил Нессельроде о персидской опасности, явно рассчитывая, что министр доведет его опасения до сведения государя.

Адъютант, на сведения которого ссылается Ермолов, – штабс-капитан князь Бебутов, – был отправлен Алексеем Петровичем в Тегеран в качестве своего представителя и информатора.

В тот же день Ермолов послал Нессельроде еще одно обширное письмо. Дело в том, что в Тифлис – проездом в Петербург – прибыл влиятельный персидский вельможа Мухаммад-Гассан-Хан, миссия которого заключалась в том, чтобы ускорить признание Петербургом законным наследником шаха Аббас-Мирзу.

И Ермолов делает очередную отчаянную попытку предотвратить это признание, которое существенно осложнило бы положение главнокомандующего Грузинским корпусом и вынудило бы его хотя бы формально изменить свое отношение к ненавистному принцу и окончательно похоронило бы его планы относительно Мухаммада-Али-Мирзы.

Не смею думать, чтобы нужно было мое в сем случае мнение, но я обязан сказать его, сближен будучи обстоятельствами с возможностию узнать персиян. Признание Аббас-Мирзынаследником не удалит от Персии тех бедствий, которые ей угрожают, и не предоставят того благоденствия, которого Государь Император в великодушии своем желает соседственной и приязненной державе.

Не умолчу я и того, что милость сия падет на сердце неблагоразумное, в котором коварство не дает места одному из свойств добрых, ручающихся нам за спокойствие. Всегда видел я сии в нем свойства, но теперь смелее утверждать могу, после известия, которое дал мне посланник наш в Константинополе, тайный советник барон Строганов, что находившийся при Оттоманской Порте персидский посланник Мугиб-Али-Кан, при самой первой конференции, начал внушать, что Персия, не будучи удовлетворена возвращением обещанных при Гюлистанском трактате провинций, не вступила в искреннее с Россиею сближение, а наконец употреблял все усилия представить какою опасностию грозит могущество и влияние России всем магометанским державам, и предлагал формально наступательный и оборонительный союз, яко единственное средство отклонить гибель. В сем союзе давал он участие всем магометанским землям и льстил самолюбие султана, что он признан должен быть главою оного и возвратить прежний блеск древних калифов престолу своему.