Кавказ - [18]

Ермолов писал это в начале июня 1819 года, после первого удачного похода в Дагестан, похода, который, однако, стратегической ситуации не изменил. Но дело в том, что, вняв требованиям главнокомандующего, Петербург прислал на Кавказ несколько полков егерей и линейной пехоты.

Бросается в глаза, что в победительных планах Ермолова отсутствуют чеченцы, еще недавно постоянно проклинаемые.

Алексей Петрович был уверен, что он нашел радикальное средство к их усмирению.

6 февраля 1819 года полковник Николай Васильевич Греков, впоследствии одна из ключевых фигур ермоловского периода, доносил Ермолову: “Благодаря Бога Хан-Кала очищена. Не потеряв ни одного человека, я вырубил такое пространство леса, которое совершенно отворяет вход в землю чеченцев”.

Это было начало принципиально новой стратегии. Теперь – по широким просекам войска могли выйти в глубину чеченской плоскости, где произрастал хлеб и паслись стада. Захватив эти земли и вытеснив чеченцев в горы, как и планировал Ермолов, посадив их “на пищу святого Антония”, можно было, как он считал, диктовать им свои условия.

У горцев был иной взгляд на возможность выхода из тупика. Собственно, сам Алексей Петрович его и обозначил, только не поверил в подобную возможность. Выходом этим было объединение горских народов, координация действий против завоевателей.

Ермолов был прав в том смысле, что это был чрезвычайно сложный для горцев процесс. Со времени восстания шейха Мансура в середине 1780-х годов ничего подобного не происходило. Но ермоловская политика военно-экономической блокады, удушения горцев голодом, вынуждала их стремиться именно к такому выходу.

Не прошло и десяти лет, как Кавказский корпус оказался лицом к лицу с консолидированными силами Чечни и Дагестана во главе с имамами – духовными и военными вождями…

6

Что двигало Алексеем Петровичем, когда он ставил перед собой столь жестокие задачи, исключавшие возможность любого компромисса?

Ермолов был не только человеком “неограниченного честолюбия”, но, воспитанный в опьяняющем имперском климате екатерининской эпохи, он был и человеком миссии, что неразрывно с имперским сознанием.

Его “брат по судьбам” Михаил Федорович Орлов тоже был человеком миссии. Но в отличие от Орлова, чья могучая энергия была устремлена внутрь страны – на совершенствование системы, мессианская энергия Ермолова была энергией имперской утопии. Орлов был человек страны. Ермолов – человек империи, судьбу которой он, быть может подсознательно, подменял собственной судьбой…

Как мы уже говорили, рассуждая о ермоловском патриотизме, он был отнюдь не один такой в мировой истории, хорошо ему известной.

Образованный, нетривиально мыслящий, воспитанный на античных образцах, решительный боевой генерал должен был сопоставлять свое положение на Кавказе со столь же нетривиальными фигурами.

Сопоставление напрашивалось для человека, мерившего себя великими образцами. В Персии это были Чингисхан и Бонапарт времен Египетского похода. На Кавказе – Цезарь среди варварских, яростно независимых племен.

Покровский писал: “У чеченцев аристократия совсем еще не успела сложиться ко времени войны ‹…›”. Они “напрашиваются на аналогию с германцами Цезаря и Тацита”. И далее, сопоставляя горных и плоскостных чеченцев: “Если те были германцами эпохи Тацита, то эти больше походили на германские племена, которые знал Цезарь”2.

Ермолов видел свою миссию в том, чтобы фундаментально изменить горский мир – доселе независимый, внедрить в него тот порядок, который он считал образцом высокой целесообразности, культурно-государственную систему Российской империи.

Цезарь, как и его римские последователи, несли в варварский мир “римский порядок”, превращавший варварский хаос в рациональную жизненную систему, природное бытие в цивилизацию.

Цезарь был первым, кто победоносно прошел по Галлии, уничтожая и смиряя свободолюбивых и воинственных варваров. Как писал Плутарх: “Желая приобрести славу первого человека, перешедшего реки…”

Ермолова “восхищает” именно то, что он первым смирит “гордость сих буйных чад независимости”.

Цезарь не колебался, заваливая трупами врагов реки и болота, сжигая селения и оставляя племена без пищи.

Ермолов, разумеется, не устраивал бойни такого масштаба – да и прямых столкновений, в которых участвовали бы многие десятки тысяч воинов с каждой стороны, в его практике не было. Но цезарианская решимость идти до конца, ломая сопротивление противника – физическое и психологическое, – налицо.

В 1796 году молодые Зубов и Ермолов могли грезить воспоминаниями об Александре Македонском. Ермолов в Персии 1817 года вызывал грозный призрак Чингисхана, поскольку свирепый монгол был актуальнее великого македонца. Но на Кавказе, особенно в лесистой Чечне, ему естественно было сопоставлять себя с Цезарем, записки которого о покорении германцев он так хорошо знал. А Тацит, как известно, был его настольной книгой в редкие часы досуга между экспедициями.

Когда Алексей Петрович в отрочестве штудировал Плутарха, уходя от нерадостной действительности в героический мир Античности, то естественно предположить, что одним из его героев был именно Цезарь. И теперь в этой войне с новыми варварами проконсул Кавказа должен был вспомнить проконсула Галлии. Описание Плутархом Галльской войны в концентрированном виде представляет рассказ самого Цезаря: “После долгой и упорной битвы Цезарь разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил в лагере, у повозок, ибо там сражались не только вновь сплотившиеся воины, но и женщины и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови”.