Кавалеры Виртути - [88]

— Зачем ты мне ее дал?

— Чтобы ты не подумал, что я приберегаю для себя. Вечером наберем из колонки.

— До вечера я сдохну от жажды. А как подумаю об этой колонке, так у меня все кишки переворачиваются. Рядом, в нескольких шагах, а не дойдешь.

— А я бы не прочь умыться. — Домонь вздохнул. — Чертовски хочется умыться.

— Не дури, приятель. Подумай, сколько перевел бы попусту воды.

— Возле нашей хаты течет ручей, пан капрал, — вмешался Чая. — А по весне даже разливается.

— Заткнись. Без жратвы могу терпеть, а без воды…

— Внимание, идут! — крикнул Ортян.

Немцы снова бросились в атаку. Метров двадцать они пробежали стремительно, используя молчание вартовни, но как только польские пулеметы открыли огонь, залегли, и только левый фланг у самого канала пытался еще продвигаться вперед. Домонь пополз с ручным пулеметом к повалившейся стене, но едва попытался высунуться из-за нее, чтобы занять более удобную для стрельбы позицию, как кирпич брызнул красной пылью и со стоном завыли пули. Пулеметные гнезда немцев с элеваторов поддерживали атаку, и штурмовые отряды продвинулись еще на несколько метров, но потом и они вынуждены были залечь: капрал Грудзиньский из подземного каземата заметил опасность и направил огонь в ту сторону. Еще одна атака немцев была отбита. Приближался сто пятидесятый час обороны Вестерплятте…

2

Время 10.15

Вторая вартовня дымилась, как погашенная свеча. Рыжий столб пыли клубился над ней, разрываемый новыми взрывами снарядов, и становился все гуще. После неудачной атаки немцы сосредоточили огонь на позиции Грудзиньского и первой вартовне, стремясь во что бы то ни стало уничтожить артиллерийским огнем эти два главных опорных пункта, о которые разбивались все их атаки. Майор Сухарский некоторое время наблюдал за фонтанами земли и дыма, пляшущими вокруг укреплений, а потом спустился в радиокабину. Расиньский сидел за столом весь сгорбленный, став как-то меньше, и комендант с порога спросил:

— Ну что там нового, сержант?

Радист с трудом поднял голову и проговорил тихим бесцветным голосом:

— Немецкие танки подошли к Варшаве, пан майор. Только что было передано сообщение.

Сухарский побледнел. По меньшей мере три дня назад для него стало ясно, что отступление армии на территории Польши носит характер полного разгрома, но, несмотря ни на что, не предполагал, что противник так быстро дойдет до столицы. Получив сообщение о взятии Ловича, он полагал, что оборона стабилизируется, что польские дивизии оказывают немцам ожесточенное сопротивление и что, возможно, фронт установится. Теперь не оставалось никакой надежды. Если противник продвинулся так далеко, то, значит, там все рушится, и обманутыми оказались не только он и его солдаты, но и весь народ. Их ввели в заблуждение красивыми фразами, заставили поверить в мощь армии, разглагольствовали о величии державы, а в час испытания все это оказалось блефом. Он с трудом проглотил слюну и спросил:

— А наше радио?

— Варшава давно замолчала, а по второй программе передают церковную музыку. — Расиньский взялся за ручки настройки. — Хотите послушать, пан майор?

— Нет. Связь с вартовнями есть?

— Только с четвертой.

Артиллерийский огонь стихал, и можно было ждать новой атаки, которая на этот раз доберется до самых казарм. Сухарский не надеялся, что в той груде кирпича, в которую превратилась вторая вартовня, кто-нибудь еще остался в живых. Молчание телефонных аппаратов ни о чем, правда, не говорило — снарядами нередко рвало кабель, однако массированный огонь мог, да, собственно, и должен был завершить уничтожение вартовни. Неизвестна была также судьба первой вартовни и поста «Форт». Однако худшим было то, что он услышал от Расиньского. Если бы даже оказалось, что кольцо обороны не прорвано, что гарнизоны уцелели и сумеют отразить очередную атаку противника и еще одну вечером, а может быть, даже и следующую утром, то от этого ничего не изменится, это не задержит немецкие танки, подступающие к сердцу страны…

Расиньский не отрывал взгляда от лица коменданта: землисто-серое, с ввалившимися щеками, темными пучками небритой щетины и угасшими глазами в синих обводах, оно сейчас покрылось капельками пота. Майор еще больше сгорбился и несколько раз беззвучно пошевелил губами, прежде чем с них сорвались хриплые, как будто не его, слова:

— Сообщите им, сержант, что мы капитулируем.

Радист склонил голову. Он знал, что рано или поздно услышит эти слова. Радио ежедневно гремело триумфальными немецкими маршами и сообщениями о победах, положение ухудшалось с каждым часом, звучали все новые названия захваченных врагом польских городов, фронт уходил от них все дальше, и все-таки, когда майор наконец произнес эти ожидаемые слова, сердце у Расиньского болезненно сжалось.

Не глядя на майора, он ответил:

— Слушаюсь, пан майор.

Сухарский повернулся и направился к двери. Со склада как раз выходили старший сержант Пётровский и хорунжий Шевчук. Оба остановились перед командиром. Пётровский вытянулся и приложил два пальца к каске:

— Докладываю, пан майор, что боеприпасы на исходе. Вечером могу отпустить только половину боекомплекта.