Катюша - [4]

— И как тебе не тошно от этой лабуды? — спросил Селиванов у шофера.

— Зачэм лабуда? Па-а-чэму лабуда? — с утрированным кавказским акцентом возмутился шофер. — Что вы, Сан Саныч? Музыка как музыка, ее сейчас все слушают. Очень, между прочим, популярна.

— Это я знаю, — скривился Селиванов. — Но своя-то голова у тебя есть? А если станет популярно с голой задницей ходить, ты что же, тоже штаны снимешь?

— Не станет, — уверенно возразил Григорий. — Погода у нас не та, чтобы без штанов гулять. А насчет головы... Это вам положено головой думать, а мое дело маленькое — крути себе баранку и в ус не дуй.

Магнитофон он все-таки выключил, но лицо при этом сделал обиженное. Селиванов этот факт проигнорировал и с шумом продул очередную папиросу.

— Дать вам нормальную сигарету? — спросил шофер, недовольно вертя носом. — Это же с ума можно сойти, какую вы дрянь курите. Как до войны, честное слово.

— А я патриот, — сказал Селиванов и окутался густым облаком табачного дыма.

— Тогда я вам махры достану, — сказал Григорий. — Или самосаду.

— Нет уж, — помотал головой Селиванов, — благодарствуйте.

— Что так?

— Так махру же надо в газету заворачивать, а у меня от наших газет экзема пополам с поносом.

— А вы в импортные заворачивайте.

— Бумага не та, слишком плотная. И потом, какой я после этого буду патриот?

Григорий хохотнул, вообразив, по всей видимости, майора Селиванова, расследующего дело об убийстве и не выпускающего при этом из зубов самокрутки, свернутой из какой-нибудь “Морнинг стар”. Селиванов и сам, не удержавшись, коротко хрюкнул. Мир в салоне машины был восстановлен, и незлопамятный Григорий, хорошо знавший вкусы Селиванова, покопался в бардачке и включил незабвенных “Битлов”.

— Однако, — сказал Селиванов, — вот это диапазон. Как в музыкальном магазине.

— Народу-то сколько возить приходится, — объяснил Григорий. — Вы не поверите, у меня даже Зыкина есть.

— Ну да? — поразился Селиванов.

— Ей-богу. Полковник Проценко без нее жить не может. Давай ему Зыкину, и все дела. Или Эдуарда Хиля. Потолок, понимаешь, ледяной.

В машине у Григория было уютно, как дома под одеялом.

Водитель он был отменный, и никакие неожиданности его пассажиров не подстерегали. Даже разговоры тут велись одни и те же, словно игрался здесь изо дня в день один и тот же спектакль или справлялся какой-нибудь строго регламентированный религиозный обряд. “Впрочем, — подумал Селиванов, — это для меня спектакль всегда один и тот же, а у Григория, скорее всего, для каждого пассажира своя особая программа. С тем же Проценко, к примеру, про махру не поговоришь, он с восьмидесятого года курит исключительно «Мальборо»”.

Расставшись с Григорием у подъезда управления, Селиванов поднялся к себе на третий этаж и стал ждать, методично отравляя атмосферу своего кабинетика, размерами похожего на совмещенный санузел, густыми клубами вонючего дыма. Он пытался задумчиво смотреть в окно, но из его окна открывался вид на внутренний двор управления. Серые стены, грязный мокрый асфальт и тронутые ржавчиной прутья решетки за давно немытым стеклом навевали чугунную тоску, и майор плюхнулся за стол, да так, что дышащий на ладан полумягкий стул образца одна тысяча девятьсот семьдесят второго года протестующе заскрипел и сделал этакое волнообразное движение, словно бедрами вильнул. Селиванов привычно замер, готовый вскочить при первых признаках того, что стул, наконец, приказал долго жить, но мебельный ветеран устоял и на этот раз.

Селиванов сидел и безрадостно размышлял о том, что надо бы сменить профессию, потому как нынешняя его работа вот уже лет пять, как перестала приносить не только материальное, но и моральное удовлетворение. Какой смысл изо дня в день выпалывать мелкую сошку, в то время как настоящая сволочь разъезжает в лимузинах и даже взгляд не бросит на тебя через тонированное стекло: а кто это там такой грозный, в майорских звездах и с пистолетом Макарова в руке? Батюшки, как страшно! Да это эк майор Селиванов! Все, блин, пора завязывать и становиться на путь окончательного исправления...

Селиванов с ненавистью раздавил папиросу в переполненной пепельнице. “Ну ладно, — сказал он себе, — ну хорошо. Ну, уволишься ты из милиции, и кем ты станешь? Дворником? Сторожем в детском садике? Что ты умеешь-то, товарищ майор? Ни черта ты, товарищ майор, не умеешь, и посему думать тебе надлежит не о том, как изменить судьбы мира, а о том, куда подевался гражданин Прудников. А судьбы мира как-нибудь решатся без тебя. И потом, как известно, капля камень точит.

Но до чего же надоело этой самой капле изо дня в день долбить неподатливый гранит! Капля, между прочим, тоже человек. Попробуйте-ка сами — каждый день башкой о камень!”

Дожалеть себя до конца майор не успел. На столе пронзительно и мерзко задребезжал телефон. Этот реликт, изготовленный из пожелтевшей белой пластмассы, был ровесником селивановского стула. Трубка у него была красная, а дырчатые крышечки, прикрывавшие микрофон и наушник, опять же, белые. В общем, телефон вполне вписывался в убогую обстановку селивановского кабинета и за долгие годы стал ее неотъемлемой частью. Снимая трубку с рычагов, майор вдруг живо представил себе, как в его кабинет, теснясь и толкаясь в дверях, втискивается толпа генералов и полковников в парадной форме и при всех регалиях. Сверкая шитьем и бряцая орденами, вся эта братия принимается развешивать юбилейные медали за долгую и безупречную службу в МВД на предметы обстановки: стол, стул, телефонный аппарат, пишущую машинку “Москва”, двустворчатый шкаф, сейф... Впрочем, сейф, пожалуй, служил еще в НКВД, а то и в царской охранке. Так что с его награждением, товарищи, придется пока повременить — до выяснения...