Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - [19]

Любимый сталинский прием рассуждений о противниках, которые сцепятся, передерутся, ослабят и истощат друг друга, а «третий радующийся» навяжет им свои условия, служил в это время для демонстрации миролюбия и благих намерений, на самом деле скрывая выбор отнюдь не бескорыстного партнера, способного к дележу неправедной добычи. Вскоре он применил тот же прием, объясняя Г. Димитрову тактику в отношении всего лагеря империалистов, которые должны хорошенько перегрызться.

Многие дипломатические акции по инерции продолжали прежний курс, в то время как подспудно уже рождалось новое кардинальное направление изменений во внешней политике, постепенно приобретая все больший размах. Поскольку стратегическое продвижение Германии на восток, впрочем, как и на запад, в связи с необходимостью обеспечить тылы, было возможно или вместе с Польшей как сателлитом, или «через ее труп», Гитлер остановился на втором варианте, готовя изоляцию, а затем и разгром Польши. Следя за переструктуровкой сил на политической арене, он 3 апреля подписал директиву о подготовке «плана Вайсе» — вторжения 26 августа на польскую территорию, проведения блицкрига с решением важнейших задач уничтожения польской армии и овладения стратегически определяющими экономическими районами. Внимательно наблюдая за инициативами и действиями Наркоминдела, руководителей Великобритании, Франции и Польши, фюрер выбрал оптимальный для себя срок и выступил с внешнеполитической программой в рейхстаге. 28 апреля он обвинил защитников Версальской системы в разжигании войны, одновременно заявив о расторжении германо-польского пакта о ненападении 1934 г. и англо-германского морского соглашения. Кабинетная «война нервов» в одночасье перетекла в открытую атаку средств массовой информации на Польшу, стала достоянием всего мира.

К тому моменту вполне обнаружились ограниченные возможности Наркоминдела в области мобилизации фронта коллективной безопасности. Объявив об отказе признать расчленение Чехословакии 15 марта, СССР не сумел добиться созыва конференции с участием Великобритании, Франции, Румынии, Турции, Польши по вопросу о мерах обеспечения защиты от возможной гитлеровской агрессии. Не было поддержано и предложение опубликовать декларацию о консультациях Великобритании, Франции, Польши и СССР («декларации четырех»).

Советские дипломаты не оставляли надежд вовлечь Польшу в антигитлеровскую коалицию и четко определить взаимные обязательства. 1, 2 и 4 апреля нарком М. Литвинов беседовал с польским послом В. Гжибовским, предлагая помощь в случае нападения Германии, склоняя к участию в коллективных акциях, доказывая, что равновесие в Европе, которое так упорно стремится сохранить Польша, давно рухнуло. Гжибовский защищал прежнюю концепцию невхождения в многосторонние комбинации, направленные против одного из своих соседей. Литвинов убеждал польского посла, что речь идет не об окружении Германии, не об ущемлении ее интересов, прав германского народа, а о борьбе с агрессией фашистских лидеров.

В неофициальном порядке посол признал, что для отражения агрессии Германии объединенных сил СССР и Польши было бы достаточно, и заверил (скорее от себя лично, заметил Литвинов), что, «когда будет нужно, Польша обратится за помощью к СССР». На это нарком возразил, что может оказаться поздно^{4}.

Польское руководство продолжало метаться в поисках опор и ориентиров, не решаясь изменить принципу двусторонних договоров и равной удаленности от соседей, боясь увеличить опасность.

Между тем сталинская внешняя политика все определеннее меняла свой курс. Советская дипломатия понесла огромный урон за годы сталинских репрессий. В мае произошла значительная «смена караула» в НКИДе. 3 мая от дел был удален нарком Литвинов, поборник коллективной безопасности, сотрудничества в Лиге Наций, соглашения с бывшими странами Антанты. Место Литвинова по совместительству с креслом председателя СНК занял В.М. Молотов. В январе 1949 г. на партконференции в МИДе он откомментировал происшедшее следующим образом: «Решение ЦК ВКП(б) от мая 1939 г. было принято, исходя из необходимости приблизить Министерство иностранных дел (тогда НКИД. — Авт. ) к ЦК и сделать его более непосредственным органом ЦК, чтобы закончить период, когда МИД был убежищем для оппозиции и всякого рода сомнительных полупартийных элементов. Литвинов только случайно жив остался... у нас никакого доверия к нему не было». В частном разговоре Молотов высказался еще яснее: «Все было в кулаке сжато у Сталина, у меня», роль дипломатов и послов была «ограничена сознательно»: «послы были только исполнителями определенных указаний». «Дипломатия у нас была неплохая, но в ней решающую роль, — признался руководитель внешнеполитического ведомства, — сыграл Сталин, а не какой-нибудь дипломат»^{5}.

Сталин проводил имперский курс при помощи автократических решений, шагов и мер, волюнтаристски деформируя советскую внешнюю политику. Молотов же свою роль видел в том, чтобы последовательно выполнять «очень твердый курс», как можно более «расширяя пределы отечества».

Когда с мая возобновились переговоры с Германией, а польские политики продолжали упорствовать в своем отказе участвовать в многосторонних переговорах и подписании документов, заключить пакт о взаимопомощи с СССР и содействовать англо-франко-советским переговорам, Молотов делал повторные предложения помощи в рамках зондирования польских позиций в отношении альтернативы нового сближения с Германией и обеспечения алиби («мы же проводили прежнюю дружественную политику, предлагали помощь...»). На самом деле уже был взят курс на урегулирование не только экономических, но и политических отношений с Германией. Прежняя литвиновская политика использовалась лишь для маскировки новой стратегии.