Катер связи - [11]

107

Из

Будем великими!

ранних стихов.

Жизнь делает нас маленькими часто,

возможное величие губя.

«Ты маленький!» — вокруг шипят несчастья,

подстерегая мстительно тебя.

«Ты маленький!» — хохочет быт глумливо,

заботами и дрязгами круша.

«Ты маленький!» — грохочут в небе взрывы,

тебя в тра'ву вдавив, как мураша.

«Ты маленький! — стучит бесстрастно маятник. —

Ты никуда от смерти не уйдешь!»

«Ты маленький! Ты маленький! Ты маленький!» —

в ладоши бьет, приплясывая, ложь.

Но помни в самой трудной полосе,

назло всей дряни мира не отчаясь:

еще под сердцем матери качаясь,

мы изначально гениальны все.

Ты человек. Тебе лишь то под стать,

что подобает всем бессмертным ликам.

Надумана задача — стать великим.

Твоя задача — маленьким не стать.

ЭКСКАВАТОРЩИК

А. Марчуку

Ах, как работал экскаваторщик!

Зеваки вздрагивали страстно.

От зубьев, землю искорябавших,

им было празднично и страшно.

Вселяя трепет, онемение,

в ковше из грозного металла

земля с корнями и каменьями

над головами их взлетала.

И экскаваторщик, таранивший

отвал у самого обрыва,

не замечал, что для товарищей

настало время перерыва.

С тяжелыми от пыли веками

он был неистов, как в атаке,

и что творилось в нем, не ведали

все эти праздные зеваки.

Кто знал, что с дальней-дальней

Ржевщины

пришла сегодня телеграмма?

Кто слышал в грохоте скрежещущем,

как парень шепчет: «Мама... Мама...»

109

Случилось горе неминучее,

но только это ли случилось?

Все то, что раньше порознь мучило,

сегодня вместе вдруг сложилось.

В нем воскресились все страдания.

В нем — великане этом крохотном —

была невысказанность давняя,

и он высказывался грохотом!

С глазами странными, незрячими

он, бормоча, летел в кабине

над ивами, еще прозрачными,

над льдами бледно-голубыми,

над голубями, кем-то выпущенными,

над пестротою крыш без счета,

и над собой с глазами выпученными

застывшим на Доске почета.

Как будто бы гармошке в клапаны,

когда околица томила,

он в рычаги и кнопки вкладывал

свою тоску, летя над миром.

Летел он... Прядь упрямо выбилась.

Летел он... Зубы сжал до боли.

Ну, а зевакам это виделось

красивым зрелищем — не боле.

110

КАРТИНКА ДЕТСТВА

Работая локтями, мы бежали, —

Кого-то люди били на базаре.

Как можно было это просмотреть!

Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,

зачерпывали валенками воду

и сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,

когда мы увидали, как сужалось

кольцо тулупов, дох и капелюх,

как он стоял у овощного ряда,

вобравши в плечи голову от града

тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.

Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.

Кровь появилась. И пошло всерьез.

Все вздыбились. Все скопом завизжали,

обрушившись дрекольем и вожжами,

железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы...»

толпа сполна хотела рассчитаться,

толпа глухою стала, разъярясь.

111

Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,

и нечто с телом схожее топтала

в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.

Я видел, как сноровисто и точно

лежачему под самый-самый дых,

извожены в грязи, в навозной жиже,

все добавляли чьи-то сапожищи,

с засаленными ушками на них.

Их обладатель — парень с честной мордой

и честностью своею страшно гордый —

все бил да приговаривал: «Шалишь!..»

Бил с правотой уверенной, весомой,

и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,

он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»

Не помню, сколько их, галдевших, било.

Быть может, сто, быть может, больше было,

но я, мальчишка, плакал от стыда.

И если сотня, воя оголтело,

кого-то бьет — пусть далее и за дело! —

сто первым я не буду никогда!

112

ЛЕРМОНТОВ

О ком под полозьями плачет

сырой петербургский ледок?

Куда этой полночью скачет

исхлестанный снегом седок?

Глядит он вокруг прокаженно,

и рот ненавидяще сжат.

В двух карих зрачках пригвожденно

два Пушкина мертвых лежат.

Сквозь вас, петербургские пурги,

он видит свой рок впереди,

еще до мартыновской пули,

с дантесовской пулей в груди.

Но в ночь — от друзей и от черни,

от впавших в растленье и лень —

несется он тенью отмщенья

за ту неотмщенную тень.

В нем зрелость не мальчика — мужа,

холодная, как острие.

Дитя сострадания — муза,

но ненависть — нянька ее.

8 Е- Евтушенко

113

И надо в дуэли доспорить,

хотя после стольких потерь

найти секундантов достойных

немыслимо трудно теперь.

Но пушкинский голос гражданства

к барьеру толкает: «Иди!..»

...Поэты в России рождались

с дантесовской пулей в груди.

114

* * *

«Но лишь божественный глагол...9

А. Пушкин

Поэзия чадит,

да вот не вымирает.

Поэзия чудит,

когда нас выбирает.

Вот малый не дурак,

валидол сосущий,

в портфельчике несущий

отварной бурак.

Ему сейчас бы мусса

и ромовых баб,

но Муза —

ай да Муза! —

его за шкирку

цап!

И мысли лоб сверлят,

и он забыл о ложке,

и он гигант!

Сократ!

...в апухтинской обложке.

8* 115

И вот не Аполлон —

тщедушный и невзрачный.

Весь как опенок он,

и зыбкий,

и прозрачный.

Но вдруг какой-то свист

в ушах его —

и точка!

И как боксерский свинг,

по морде века —

строчка!

А вот —

валится с ног

шалавая пичужка —

тряпичница,

пьянчужка,

салонный клоунок.

Но что-то ей велит,

и —

как зимою ветки,

бог

изнутри

звенит,

и —

мраморнеют веки.

А вот

пошляк,

шаман,

впрямь —

из шутов гороховых!

Ему —

подай шампань,

116

и баб —

да и не ромовых!

Но вдруг внутри приказ

прорежется сурово,