Катастрофа. Том I - [5]

Больше всего жертв было на вокзалах, особенно на Северном, на котором в эту ночь скопились тысячи обезумевших от ужаса людей. Поскольку удалось установить из бессвязных рассказов уцелевших очевидцев, этот вокзал подвергся нападению целой стаи зоотавров. Некоторые уверяли, что их было по меньшей мере десять, другие же, наоборот, утверждали, что всего лишь три или четыре. Они разворотили и расшвыряли, точно игрушечные домики, весь огромный вокзал со всеми окружающими его пристройками и службами, разбили вдребезги сотни вагонов, на целый километр привели в полную негодность железнодорожную линию.

Из остальных вокзалов сильно также пострадали Лионский и Восточный, на которых в эту ночь скопились многие тысячи провинциалов, покинувших свои насиженные места и в смертельной панике бежавших в Париж. Провинция, привыкшая обращать взоры к столице во все трудные минуты жизни, — и на этот раз твердо верила, что в Париже уже что-либо придумают для спасения от нагрянувшей беды. И подобно тому, как в средние века, в эпоху феодальных войн, окрестное население спешило под защиту города, так и теперь провинция тянулась беспорядочными людскими потоками к Парижу, этому гигантски разросшемуся становищу на путях вечно странствующего, вечно куда-то стремящегося человечества.

Но — увы! — Париж и сам был беспомощен, и ему было не до забот о десятках и сотнях тысяч беженцев, которые черной лавой растекались по его улицам. Полуразрушенный, пришибленный ужасом, он не мог ни приютить их, ни накормить, тем более, что в большинстве предприятий работы приостановились, магазины закрывались одни за другими, а пекарни, ввиду сильной убыли рабочих, вырабатывали не больше половины потребного для населения хлеба.

Между тем, поток беженцев, заливавший Париж, становился все более бурным и угрожающим. Провинция грозила наводнить, затопить столицу. Тяжелые, безмолвные, упрямые, согнувшись под тяжестью своих мешков, шли крестьяне, мрачные и непреклонные, как рок, и чувствовалось, что никакая сила не заставит их повернуть назад. Они стучались в дома и таверны, устраивались со своими семьями и со всем скарбом на тротуарах, у входов в общественные учреждения, среди развалин полуразрушенных зданий. Они пока еще не говорили, не предъявляли никаких требований, но в этом тупом молчании угадывалась грозная опасность: чувствовалось, что когда голод возьмет их за горло, они, все так же молча, с тем же тупым выражением на неподвижных заскорузлых лицах, встанут, двинутся сплошной массой, глядя в землю, вперед — и тогда уж ничто не спасет тонкий, культурный, рафинированный Париж от разгрома.

Уже около полудня было зарегистрировано немало случаев нападения на булочные, мясные и продовольственные склады. Впрочем, это не были еще крестьяне; во всяком случае, не они играли руководящую роль в этих нападениях: главными действующими лицами были местные жители, большей частью из беднейших кварталов. К тому же, в минувшую ночь зоотаврами была разрушена центральная тюрьма: часть арестованных погибла, а остальные разбежались; они бродили голодными толпами по улицам, шарили в разрушенных домах и частенько забирались в дома, совершенно не пострадавшие от налета зоотавров.

Местные власти совсем потеряли голову. На стенах то и дело появлялись энергичные призывы к населению о необходимости соблюдения порядка, сопровождаемые не менее энергичными угрозами по адресу его нарушителей; но власти сами прекрасно понимали, что все эти угрозы никого не напугают и что они не располагают, в сущности, никакими серьезными средствами для охранения порядка.

Наскоро был учрежден военно-полевой суд, который уже около 4 часов дня расстрелял на площади Согласия с дюжину грабителей. Но мера эта никого не устрашила. Никто почти не явился посмотреть на казнь, и небольшая кучка расстреливающих и расстреливаемых совершенно терялась среди огромной пустынной площади. Вся процедура казалась какой-то нелепой комедией, для которой даже не удалось собрать хотя бы несколько десятков зрителей. И судьи, и исполнявшие роль палачей солдаты, и даже сами приговоренные, казалось, испытывали неловкость за ненужность происходящего: так чувствуют себя актеры, играющие глупый фарс при почти совершенно пустом зале.

Один из приговоренных, накануне только бежавший из тюрьмы главарь воровской шайки Фелисьен Лекаж, известный под кличкой «Лорд», за несколько минут до смерти, в то время, когда секретарь суда читал приговор, вдруг потянулся всем телом, сладко, без всякой рисовки, зевнул — и сказал:

— Бросьте, господин секретарь! К чему это? И без того знаю. Только сон нагоняете…

Секретарь сконфуженно умолк. «Лорд» артистически сплюнул сквозь зубы и прибавил, обращаясь к членам суда:

— А вы бы, господа судьи, тоже стали рядом со мной. Право! Все равно не сегодня-завтра слопают зоотавры. Уж лучше умереть от пули, чем попасть к ним на зубы… Не хотите? Напрасно! Я вам по дружбе советую… Ну что же, солдаты? Пора! Стреляйте, а то спать хочется…

Перед вечером грабежи приняли повальный характер. Из общественных складов растащили все, что могли. Не пощадили и частные магазины. Грабили открыто, на глазах полиции. Формировались даже отдельные отряды грабителей, которые подчинялись тут же выбранным главарям и отмежевывали себе отдельные участки. Пришлые из деревень крестьяне держались большей частью отдельно, грабили хмуро, тяжело, без всякого подъема, без увлечения, которое сказывалось в работе городских грабительских шаек. И когда солдаты открывали по ним стрельбу, они так же хмуро, в тяжелом молчании, встречали ружейный огонь, а потом, переступая через убитых и раненых, снова лезли сплошной, серой массой вперед.