Катастрофа на шоссе - [17]

– Он часто вспоминал о бывшей жене?

Женщина достала платок.

– Нет, совсем не вспоминал. Он был человеком не скрытным, но не терпел, чтобы вмешивались в его интимную жизнь – интимным он считал все, что касается женщин. Особенно с тех пор, как развелся. Словно, – она колебалась или не смогла сразу найти слово и умолкла, – словно извинялся перед Верой, что разошелся с ней и бросил ее в Германии.

– Ваш брат настаивал, чтобы она вернулась?

Анна вытерла глаза и ответила:

– Нет. Может быть, он хотел этого, наверняка хотел. Но в то время они уже вместе не жили.

– Следовательно, вы полагаете, – обобщил Шимчик, – что единственной причиной его волнения была открытка?

– Думаю, что да.

– Как он держался, когда прочел ее?

– Я не видела, я ушла. Сказала, что открытка лежит на столе, но Дежо только заглянул в свою комнату, даже в руки ее не взял и ушел.

– И больше не возвращался?

– Нет, только ночью.

– Но ее содержание было инженеру Голиану известно?

Анна кивнула в знак согласия.

– Куда он направился? На почту?

– Да, хотел отправить телеграмму.

– Не говорил, какого содержания и кому?

– Нет. – В голосе ее была беспомощность. – Но вы ведь можете выяснить…

– Да, – согласился Шимчик, а Лазинский поднялся. Его невозмутимое лицо сейчас казалось печальным, как лицо участливого доброго соседа, готового понять и помочь.

«Из тебя получился бы неплохой артист, – мелькнула у Шимчика злорадная мысль, – хотя и переигрываешь, когда, склонясь, подаешь ей руку и говоришь: „Примите наше искреннее соболезнование. То, что случилось с вашим братом…“

Анна Голианова, поспешно выдавив «благодарю», отвернулась. Они вышли в прихожую. Шимчик, указав на двери, спросил:

– Это его комната?

– Да. Хотите посмотреть?

Он кивнул и, войдя, спросил:

– Где лежала открытка?

– Там. – Голианова показала на письменный стол, стоящий метрах в трех от двери. – Еще утром она там была, в полдень уже нет. Я звонила ему из школы, мне сказали – ушел, я решила, что домой, и поторопилась вернуться. Когда это случилось?…

– В половине двенадцатого, – ответил Лазинский.

– Я звонила без малого в двенадцать, значит, его уже… Я вернулась домой в час… В кухне, в сумке у меня лососевые консервы… купила… Дежо их любил…

Комната инженера Голиана была больше и светлее, чем комната сестры. За окном – садовая калитка, улица, дом, в нижнем этаже которого был магазинчик. Шимчик представил себе погибшего. Он, вероятно, сиживал здесь, на единственном стуле у письменного стола, лицом к окну. Что он видел перед собой? Здесь всегда так сыро и холодно? Полка с книгами в потрепанных переплетах, дешевый чернильный прибор, медное пресс-папье и неожиданно светлый среди темной мебели ящик для постельного белья. «Комната ожидания, – подумал Шимчик, – чего же он ждал? Чего? Или это было убежище человека, замкнувшегося в себе, которого ничто уже больше не интересует?…»

На стене олеографии: сидящий на скале Иисус, на другой – Юдифь, в ее руках отсеченная голова в шлеме. Юдифь улыбается кому-то. Христос тоже.

Стареющему Шимчику вдруг стало казаться, что ему. Он переступил с ноги на ногу и нарушил тишину:

– Извините. Откуда пан Голиан родом?

– Из Гемера.

– Из Тисовца?

– Да.

– Я об этом не знал, – удивился он, будто что-то припоминая. – Он никогда мне об этом не говорил. Странно.

Женщина удивленно спросила:

– Вы знали Дежо?

– Да, когда-то мы встречались. Я знаю многих с химзавода, товарища Сагу, Бауманна…

Капитан заметил: на имя Бауманн она не обратила особого внимания.

– Поэтому меня и послали к вам. Поверьте, тяжелая обязанность приносить людям горькие сообщения.

Он простился и направился к выходу, Лазинский еще раз пробормотал: «…искренние соболезнования…», женщина проводила их и захлопнула дверь. Шимчик остановился и прислушался: в квартире стояла тишина. И вдруг раздались прерывистые рыдания, страшный нечеловеческий крик.

Внизу, у машины, капитан сказал Лазинскому:

– В присутствии сестры он на открытку не реагировал. У Бачовой, вероятно, да…

Было без четверти три. Жара и безветрие. Деревья застыли как памятники.

7

– Сидит и тянет вторую рюмку рома, – сообщил Станкович.– – Только что позвал официанта и заказал третью.

Они подошли к широким застекленным дверям ресторана и увидели ром на нечистом, в пятнах подносике. Инженер Бауманн медленно отпил и закрыл ладонями лицо, было ясно, что он не слышит объявления о прибытии пражского скорого на второй путь.

– Подождем, – сказал Шимчик и отошел от двери. – Может быть, кого-нибудь встречает или сам куда-нибудь едет.

– Навряд ли, – возразил Лазинский, – тогда бы он уже расплачивался.

– Ему никто не звонил? Он тоже никуда? Все сидел и пил?

– Да, – подтвердил Станкович.

– Вы поинтересовались у официанта, он часто здесь бывает?

– Только собрался, слышу, он спрашивает, где туалет, я решил, что он здесь впервые.

– Он ходил в туалет?

– Да, – ответил Станкович, – я за ним следом, но од меня не заметил, хотя мы там были только вдвоем.

У кассы несколько человек дожидались билетов. Шимчик закурил. Немолодой, но и нестарый человек с плащом через плечо и портфелем в руках подошел и попросил прикурить. Шимчик достал зажигалку, их глаза встретились. Капитан увидел невыразительное, равнодушное лицо. «Ему следовало бы побриться, – мелькнула мысль, – бородой оброс».