Катастрофа - [66]

Эти поезда я решил грузить открыто, не обращая ни на что внимания. Я ясно сознавал, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь, мне лишь надо было отвлечь внимание от «Цветочной площадки». По городу, да и в Смольном, стали говорить, что правительство уезжает с Николаевского вокзала. В Смольный, в комнаты управления делами, я совершенно закрыл доступ, и там шла лихорадочная упаковка всего нашего имущества. На Николаевском вокзале шла погрузка двух поездов из некоторых комиссариатов, а для управления делами были оставлены вагоны».

3

Никогда никакой российский самодержец не принимал при своих переездах столь исключительных мер безопасности. Вот парадокс: власть, которая называла себя «народной», всего больше боялась самого народа, всячески от него оберегалась сама и оберегала втайне свою жизнь. И на это были веские причины.

Партийные верхи, воспевая равенство и братство, обещая народу «светлое будущее», которое, как горизонт, по мере приближения к нему все отодвигается, сами уже купались во всевозможной роскоши. В их распоряжении были великолепные дачи и квартиры, автомобили и секретарши, лучшие товары по льготным ценам. И все эти блага доставались не самым талантливым и необходимым для государства людям, а самые бесполезным и даже вредным для его существования.

Вступление в партию означало приобщение к кругу избранных. Вчерашний изгой как бы становился социальным патрицием. Не зря же партийные собрания были «закрытыми» — тайны только для избранных!

Как легенды, ходят рассказы, что в наиболее трудных случаях комиссары (парторги) кричали:

— Большевики, за мной!

И большевики «грудью подымались на врага»!

Если так и было, то как им не подыматься, когда именно они являлись новыми хозяевами, они шли защищать свое кровное, личное.

Но забывают при этом, что рядовые беспартийные — и на фронте, и в тылу — куда чаще клали голову за Родину. И Россию любили нисколько не меньше, хотя не имели никаких надежд в силу своей беспартийности достигнуть сколько-нибудь высоких ступеней на социальной лестнице.

4

Итак, в половине десятого вечера 10 марта, попивши на дорогу чайку, Ленин со своей свитой покидал Смольный институт.

Ильич окинул прощальным взглядом резиденцию. С ней было связано немало приятных воспоминаний. Почесав задумчиво подбородок, он произнес, обращаясь к стоявшему рядом Троцкому:

— Да-с, петроградский период закончен. Что-то скажет нам московский?

Троцкий почтительно изогнулся:

— С вами, Владимир Ильич, революция победит везде…

Дзержинский не удержался, фыркнул:

— Лесть грубая, но приятная!

Ленин и Крупская расхохотались.

Ильич пожал на прощанье влажную ладонь Троцкого. Тот на некоторое время оставался в Питере в качестве председателя городского военно-революционного комитета.

В авто, кроме Ильича, забрались Крупская, сестра вождя Мария Ильинична, Бонч-Бруевич и его жена Вера Михайловна. На ступени слева и справа вспрыгнули вооруженные охранники. Еще один автомобиль, набитый вооруженными людьми в черных кожанках, стоял сзади.

Освещая редких, шарахавшихся в стороны прохожих и военные патрули, расставленные по всему маршруту следования, авто быстро подкатили к Московским воротам. Проехали еще квартал и, свернув на Заставскую улицу, вскоре подъехали к платформе Цветочная площадка.

Остановились у последнего вагона железнодорожного поезда. Охрана еще на ходу ловко соскочила с автомобилей, оцепив проход к правительственному поезду.

Специальная команда освещала карманным фонариком дорогу, Бонч-Бруевич бережно поддерживал Ленина под локоть. Тот, не привыкший к быстрой ходьбе, тяжело дышал, постоянно спотыкался. Он то и дело нервно сдергивал с головы черную каракулевую шапку и вновь надевал ее.

— Владимир Ильич, — забеспокоилась Крупская, — не снимай шапку! Простудишься. В два счета!

Ленин не отвечал.

Наконец, забравшись в салон-вагон, Бонч-Бруевич приказал начальнику станции:

— Поезд немедленно отправлять!

Затемненные вагоны, лязгнув буферами, тихо покатили.

Усиленная охрана разместилась по всему поезду. Специальный комиссар с бойцами сели в тамбуре паровоза — для контроля за машинистом.

— Что же, мы так и будем находиться в этой кромешной тьме? — заволновался Ленин, боявшийся неосвещенных помещений.

— Как только окажемся на главных путях, Владимир Ильич, свет тут же зажжем! — успокоил Бонч-Бруевич. — Немножечко надо потерпеть.

Усиливая ход, поезд пошел на Любань.

И вот вспыхнул яркий свет, осветив зеркала, хрустальные люстры, мягкие кожаные диваны, буфет с закусками и бутылками. Окна были плотно зашторены.

Официанты уставили столы холодными закусками. Начался ужин.

Ленин, расставшийся со страхом, шутил, смеялся, то и дело подливал вино Дзержинскому и Крупской:

— Коллекционное, из подвалов Абрау-Дюрсо!

Дзержинский вежливо отказывался, Крупская пила и приговаривала:

— Пьем да посуду бьем, а кому не мило, того в рыло!

Бонч-Бруевич хохотал. Сталин молча жевал с каменным лицом. Дзержинский с трудом удерживал презрительную улыбку. Двое последних терпеть не могли жену вождя.

Ленин, закончив ужин, сел играть с Каменевым в шахматы.