Катастрофа - [61]

Однажды Бунин вместе с женою припозднился у Юлия. Возвращались по освещенным призрачным лунным светом улицам. За любым углом их могла поджидать неприятная встреча с бандитами. Бунин на всякий случай носил с некоторых пор в кармане револьвер. Это его успокаивало, хотя чувство страха ему не было свойственно. В трудные минуты он все чаще испытывал браваду, передавшуюся ему, видать, от отца, воевавшего на Севастопольских редутах. Это чувство горячности и веселого азарта вообще было свойственно старому русскому офицерству.

Вдруг послышался скрип полозьев. Навстречу Буниным тяжело двигались влекомые битюгами розвальни. На них было что-то навалено горой.

Когда розвальни приблизились, Бунин испытал ужас: из-под накинутого на кладь рваного брезента торчали голые ноги. Кто были эти несчастные?

Приятель Бунина, который вскоре разделит его судьбу изгнанника и обретет имя одного из крупнейших в мире философов, Федор Степун вспоминал:

«За годы военного коммунизма всего не хватало в Москве. Люди тысячами умирали с голоду, от тифа и «испанки». Очереди на гроба были так же длинны, как на хлеб. Только одного было вдоволь — трупов в анатомическом театре. По свидетельству известного врача, у большинства из них были прострелены затылки».

Исчезли папиросы. Бунин покупал табак, закручивал его в газетную трубочку и вставлял в желтый мундштук из слоновой кости. Покуривая, он говорил жене:

— Самое страшное, что все мы постепенно перестаем ужасаться творящемуся в мире безумию.

Вода в водопроводном кране все чаще стала замерзать. В лучшем случае она сочилась по капельке. Чтобы вымыться в ванной, надо было натаскать из уличной колонки воду, подогревать ее на твердо вошедшей в новый быт «буржуйке» и мыться над тазиком.

Бунин чертыхался:

— Чтоб революционерам самим всю жизнь так полоскаться! Бедным революционерам в конце концов пришлось еще хуже.

3

Хозяйские заботы все же были на плечах супруги, которая сейчас оказалась в постели с простудой. По этой причине Бунин впервые за зиму отправился на рынок — Смоленский. Своими глазами он увидал, что это такое — советский рынок. В нем, как в зеркале, отразились все те перемены, которые произошли в жизни.

Если прежде рынок был царством крестьян, лавочников и кухарок, то теперь Бунин увидал среди них новый социальный элемент— бывших помещиков, богачей, крупных чиновников. «Недорезанным буржуям» большевики отказали в снабжении, продовольственные карточки им не полагались. Зато великодушно предоставлялся выбор: или умереть с голоду, или самим изыскать способы пропитания. Единственная надежда на спасение от голодной смерти — продажа вещей, которые еще не успели реквизировать.

Теперь бывшие статские и тайные советники, герои Шипки и Цусимы — полковники и генералы — все, кому повезло (пока!) уцелеть от расправы, — длинными рядами, плечо к плечу, стояли или сидели на чем Бог послал и держали перед собой самые различные предметы. Это были картины, книги, часы, носильные вещи, посуда, каминные решетки, гардины, сюртуки, панталоны…

Вдоль рядов, лениво оглядывая товар и продавцов, прохаживались с сытыми мордами спекулянты и посредники. Порой они останавливались, брали в руки фрачную пару или старинную, хорошего письма картину, сквозь зубы презрительно торговались, давали десятую часть цены и вальяжной походкой шли дальше.

Бунин живо представил себе этих униженных продавцов — такими, какими некоторые из них были до октября семнадцатого года: важными, сановными, везде принимаемыми с почестями и улыбками. Делали они карьеру по разным министерствам и департаментам, исполняли предписания с самого верха, от государя получали ордена, выслугу лет и высокое, многотысячное жалование. Дома их были богаты и просторны, слуги вышколены и чисто одеты, лошади и коляски изящны и дороги, семьи ездили отдыхать в Ниццу. За один вечер можно было спустить в карты несколько сотен рублей, и это никак не отражалось на их бюджете.

Казалось, ничто и никто не может изменить налаженный веками образ жизни: впереди они могли ждать награды, новые повышения и чины, а затем — большой и заслуженный пенсион. Они честно, как могли, служили процветанию России, и все эти блага были ими заработаны.

И вот все в одночасье изменилось. Теперь вместо почестей — унижение, вместо богатства — торговля разным хламом… И в любой день, в любой час могут явиться в ту конуру, куда теперь их загнали, люди в кожаных тужурках и с жестким выражением на лицах. Они оторвут их от плачущих жен, детей, внуков и уведут… Навсегда!

Впрочем, вон того сгорбленного старика в дорогой, тонкого сукна военной шинели могут приговорить и к «мягкой» форме наказания— к «условному расстрелу». Старик, высокий, весь источенный легочной болезнью, с нездоровым румянцем на щеках, постоянно кашляет и сплевывает в платок кровяные сгустки. Зачем тратить революционную пулю, когда царский сатрап и так в тюремной камере быстро загнется?

Ах да — «условный расстрел»! Это интересное большевистское новшество, вполне неслыханное. Царские министры для смягчения карательной системы придумали институт условного осуждения. Зато большевики сообщили, что недавно в городе Жиздра разоблачена «банда контрреволюционеров». Главарь расстрелян, двадцать семь человек «условно приговорены к расстрелу».