Катастрофа - [35]

Я сознаю всю тяжесть этого решения, но я не могу больше».

Впрочем, пройдет совсем немного времени, и красный комиссар остудит свой гнев. Он найдет какие-то оправдания действиям своих товарищей по партии и бодро замарширует к сияющим вершинам коммунизма.

6

— Какое бесстыдство, — восхвалять «социалистическую революцию», которая якобы принесла «счастье трудящимся»! — возмущался Бунин.

Он мрачно курил, часами сидя в глубоком кресле, почти не выходил из дома, почти никого не видел и вот теперь нервно комкал в руках горьковскую «Новую жизнь».

Вера Николаевна молча слушала, иногда вздыхая, и бережно вытирала влажной тряпкой сухие шуршащие листья пальм, стоявших в громадных приземистых кадушках.

— Что было? — продолжал Иван Алексеевич, стряхнув пепел под пальму. — Было могущественное Российское государство. И могущество это создавалось трудами многих и многих поколений. Чтили Бога, уважали прошлое. Материальное изобилие было исключительным, какое не снилось ни Англии, ни Германии, ни Карлу Марксу с Фридрихом Энгельсом.

Кучка авантюристов, называющих себя политиками, свергла монархию, которая уже не столько правила, сколько была традицией и символом государства Российского, стержнем, на котором это государство держалось.

А что дали взамен? Убогое правительство Керенского, которое постоянно демонстрировало свою беспомощность, не в состоянии было предотвратить антиконституционный захват власти большевиками, вскормленными на германские деньги.

И вот теперь под интернациональные лозунги (но вовсе не российские!) идет разгром и разграбление всего нашего государственного дома, неслыханное братоубийство. И кошмар этот тем ужаснее, что он всячески прославляется, возводится в перл создания…

Вера Николаевна поставила на журнальный столик чашечку:

— Ян, выпей кофе…

Бунин, не замечая жены, порывисто встал. Он начал привычно, наискось расхаживать по комнате — от рояля к угловому окну. Вдруг остановился и, словно открывая для себя что-то новое, с изумлением произнес:

— Ведь в революциях совершенно не было нужды!

Вера Николаевна, осмелившись, вставила:

— Для России — не было…

— Вот именно — для России! Да, были в нашей жизни неполадки, но государство, несмотря на недостатки, цвело, росло, со сказочной быстротой развивалось и видоизменялось во всех отношениях.

Бунин подошел к столику, отпил уже начавший остывать кофе, спросил рюмку коньяку.

— Когда-то меня поразили своей точностью слова Ключевского. Он сказал, что конец Русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда померкнут лампады над гробницей Сергия Преподобного, закроются врата Его Лавры.

Я с ужасом вижу: жуткое пророчество ныне сбывается. Что такое— бить из пушек по святым стенам Кремля? Это и есть — загасить лампады отеческого духа, сознания себя великой нацией. Этот разгром старинных церквей — крест на могилу русской государственности.

И кто совершил это неслыханное со времен Орды злодеяние? Кучка негодяев, среди главарей которых русских почти не найти. Впрочем, когда народ одумается, осознает всю преступность свершившегося, тогда и этим жалким отщепенцам будет отказано в праве называться русскими. Но сейчас миллионы людей стерпели, старухи плачут, мужики бранятся, интеллигенция скорбит: «разрушены кремлевские святыни!..» Но что мешает этим миллионам растереть в порошок кучку негодяев-разорителей?

— Ты же знаешь, что большинство ничего не доказывает!

— Да, еще Герцен говорил, что десяток конвойных этапируют в Сибирь несколько тысяч колодников. Вот я и скорблю, что кучка вооруженных разбойников из нас, свободных россиян, сделала колодников!

Вера Николаевна заметила:

— Известно, среди руководителей большевиков много евреев…

— Да, и евреев я могу понять, их желание подняться из положения людей второго сорта. Вот эти Бронштейны, Луначарские, Радомысльские, теперь дорвавшись до власти, разве они забудут, разве простят «черту оседлости», «процентные нормы», погромы, унижения? Народ этот обладает замечательной памятливостью. Они отыграются на Руси…

— А на что же теперь нам надеяться?

— Как на что? На домового.

— Какого такого домового?

— Того самого, про которого писал в своей «Деревне». Собрался народ возле кабака в кучу, ну, мужики, девки семечки лузгают, гармонь наяривает, частушки выкрикивают. Кузьма недоуменно спрашивает Меньшого:

«— Что это народ веселится, с какой такой радости?

— Да это они надеются…

— На что?

— На домового».

Вот и нам остается надеяться лишь на домового. Большевики молодцы. Они дело свое знают. Солдатам мир обещают, крестьянам землю, всем несогласным с ними — удавку. Средство у них универсальное для всех времен и народов — страх.

Мы сидим теперь с тобой и боимся. Ведь любой убийца ворвется в дом, перестреляет нас, и никто с него за это не спросит. Это и есть «революционный порядок».

— Может, уехать в Питер? Андреева мне говорила, что там сейчас спокойнее…

— Сейчас спокойнее на Гавайских островах, только никто там нас не ждет. Вчера у газетного киоска я столкнулся с доктором Манухиным. Он получил письмо от Зинаиды Гиппиус. Та пишет, что в Питере царит большевистский произвол, тюрьмы забиты, офицеров и юнкеров расстреливают десятками, облавы, обыски. Свет и газ выключили, телефон не работает. Так что, советуешь положиться на домового? На него самого. Тогда уж лучше на волю Божию.