Катастеризм - [39]

 – но она говорила так строго, так неподдельно серьёзно, как умеют только по-юношески ответственные люди.

– Сунага и Гамаева… то есть Юлия Николаевна, предупреждали же о таком, – напомнил Тульин. – Вас не предупреждали? Меня – да.

– И меня да. Потому-то, думаю, этот человек и писал мне, а не им. Может, им уже писал раньше, а они отказали. Либо отказали кому-то другому, так что прошёл слух и о том, что официально BARDO ничьими поисками не занимается, даже и пытаться не стоит.

– И в чём же беда? Откажите ему тоже – да и дело с концом.

– Уже отказала. Но вот что подумала… если он пишет нам, значит, в полиции ему не помогли. Так? Значит, у него всё плохо, он уже готов на отчаянные и всякие непроверенные меры. И, следовательно, продолжит пытаться. А не он – так кто-нибудь другой.

– Ну уж, «отчаянные меры». Вы так говорите, будто мы киллеры.

Тульин рассеянным и привычным жестом потёр висок. Посмотрел на Женю сквозь растопыренные пальцы. Хотел промолчать, но неожиданно у него вырвалось:

– Вы вообще знаете, что такое отчаяние?

Женя моргнула. Вид у неё по-прежнему был серьёзный – и даже слегка обиженный тем, что Тульин сбил её с мысли на какие-то абстракции.

Какая же она всё-таки худенькая. Головастый птенец, вывалившийся из гнезда.

– Эмоция, которую человек испытывает, когда ему кажется, что из некой ситуации нет выхода, – ответила она тем не менее.

– Вот именно. «Когда нет выхода»… у нас есть стереотип, будто в отчаянии люди совершают всякие радикальные, решительные шаги. Из книг, из сериалов. А на самом деле – наоборот. Отчаяние парализует. Отупляет. Не подстёгивает, а мешает действовать – ведь зачем что-то делать, когда выхода… – Тульин увидел, что Женя смотрит на него с недоумением, и сбился. – В общем, я думаю, вы зря переживаете. Отказали этому типу – и ладно.

– Я отказала. Другие отказали. А дальше что? Когда-нибудь шумиха всё равно поднимется! Потому что ну нельзя делать то, что делаем мы, с таким видом, будто ничего не происходит и всё это какой-то невинный эксперимент или обычная обработка данных! Да, законы всегда не поспевают за временем, но – невозможно же в самом деле верить, что если мы будем просто работать по-тихому, то нас и не тронут?

Тульин снова потёр висок.

Наверное, его должны были тревожить Женины слова; даже пугать. Но мысли метались по голове тупыми вспугнутыми голубями, и ни одна не залетала туда, где можно было бы её понять. Он слышал только пустое хлопанье крыльев.

Женя подпёрла кулаком щёку:

– С другой же стороны – все эти вложения, все ресурсы… не верю, что начальство BARDO обо всём этом не позаботилось. Так не бывает. Вряд ли они правда думают, что для безопасности достаточно одного неформального инструктажа работникам и никому ни на что не отвечать. И всё это наводит на очевидный вопрос.

– Как ещё они обезопасились? – поддержал беседу Тульин.

– Чем на самом деле занимается ID BARDO, – припечатала Женя.

Тульин не нашёлся, что ответить, – и лишь отстранённо подумал, что каре – это ещё и такой боевой строй.

Глава 11 Катастеризм

Если бы золотая рыбка предложила Дане бессмертие, он бы, пожалуй, взял деньгами.

Не то чтобы ему не нравилось жить. Но смерть – это что-то такое пыльное, из глубины дальней полки; как ни полезешь за мыслями о ней, непременно вляпаешься пальцами в проблему поближе, требующую немедленного решения.

И денег.

Даже когда ему перевалило за тридцать и тело стало посылать недвусмысленные сигналы о состоянии Датского королевства, он всё равно продолжал думать об этом отдельно. Болезни – это болезни. Их лечат горчичниками и аспирином.

А смерть – это смерть.

Только увидев её в родителях – осознав, что смерть не точка, а череда коротких отрезков, – Даня сумел разглядеть и ответ, очевидный, но невероятный. И всё же без лекций доктора Шарпа – без его объяснений, перекроивших мозг, – он бы не решился.

Мы слишком привыкли верить тем неизбежностям, что скармливают нам в детстве.

Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество.

Смерть неизбежна.

Сейчас очередная лекция доктора Шарпа играла в наушнике, а Даня топтался в вагоне, слоняясь мимо требования не прислоняться. Удержаться на месте ему было трудно, смотреть на маму с папой – ещё труднее. Они сидели в углу вагона, по-воробьиному подобравшись, и вроде бы оба листали смарты; но переплетённые пальцы папиной правой и маминой левой руки были белее обычного, а внимательный наблюдатель заметил бы, что мама смотрит сквозь экран. Перед выездом она долго маялась, ведь на столь важное мероприятие полагалось нарядиться парадно, но в больнице украшения неуместны. В итоге костюм взяла простой и даже не стала краситься, но в волосы приколола большой розовый цветок – симпатичный, но нелепый, из тех что в любую эпоху выглядят анахронизмом.

Цветок этот лет двадцать с лишним назад смастерил ей Даня, когда ему совсем уж нечем было заняться в летнем лагере.

Папа опирался локтем на рюкзак с вещами – настоящий походный рюкзак с их геологических времён; от него до сих пор тянуло мхом и дымом. Он настоял на том, чтобы до вокзала и в переходе нести его самому, и Даня заранее морщился, представляя, как им придётся бороться на выходе: от метро до клиники идти было минут двадцать, и папе, конечно, тяжело нести груз столько времени, но он, конечно, не скажет.