Кастальский ключ - [16]

Быть может, стоит помолиться «о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости»? Быть может, царь поймет, что он должен дать свободу и крепостным и поэтам?

И не этими ли мыслями продиктованы знаменитые пушкинские «Стансы» — «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни», — в которых Пушкин напоминает Николаю, что начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни: «Но правдой он привлек сердца, но нравы укротил наукой»; «Самодержавною рукой он смело сеял просвещенье» и был он «памятью незлобен».

Николай I с помощью Бенкендорфа быстро развеял эти иллюзии.

В письме к Пушкину, написанному в те самые дни, когда Пушкин создавал «Стансы», Бенкендорф потребовал:

1. Чтоб до напечатания своих произведений Пушкин обязательно представлял их императору Николаю I на предварительную цензуру.

2. Чтоб он прекратил публичные чтения «Бориса Годунова» и впредь не устраивал подобных чтений.

3. Чтоб он внес в текст те изменения, которые полагают необходимыми Николай и III отделение.

На это Пушкин ответил, что он жалеет, но переделать однажды им написанное не в силах.

«Мое любимое сочинение», — писал он о «Борисе Годунове» Чаадаеву.

До чего ж, наверно, было ему больно…

Глава третья

В канун 1827 года Пушкин по первопутку уехал из Михайловского в Москву.

Жить ему оставалось ровно десять лет.

В Москве он поселился на Собачьей площадке, у Соболевского. Жил хмельно и разгульно. Бывал в лучших московских домах. Волокитствовал. Влюблялся попеременно то в одну красавицу, то в другую, а то и в нескольких сразу. Резался в карты, по преимуществу в штосе. Ездил к цыганкам.

«Всю зиму и почти всю весну Пушкин пробыл в Москве, — пишет П. В. Анненков. — Московская его жизнь была рядом забав и вместе рядом торжеств… Он вставал поздно после балов и, вообще, долгих вечеров, проводимых накануне. Приемная его уже была полна знакомых и посетителей…»

«Он весь еще исполнен был молодой живости, — рассказывал в своих записках Ф. Вигель, — и вновь попался ка разгульную жизнь…»

«Судя по всему, что я видел и слышал, Пушкин здесь на розах, — писал 21 марта 1827 года П. Яковлев в письме Измайлову. — Его знает весь город, все им интересуются…»

Так писали о Пушкине его друзья. И примерно так же осведомитель Бенкендорфа, жандармский генерал А. Волков:

«О поэте Пушкине сколько краткость времени позволила мне сделать разведение, — он принят во всех домах хорошо, и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой…»

Все как будто бы ясно. Но не будем торопиться с выводами.

Ибо рядом с этой жизнью, описанной и запротоколированной десятками современников, у Пушкина, как и в первый его приезд в Москву, была другая. Тайная.

Он приехал в Москву, когда Мария Волконская и Александрина Муравьева собирались в Сибирь — туда, где отбывали каторгу бесконечно дорогие Пушкину друзья, братья, товарищи.

С ними было можно послать письма. Пушкин предполагал вручить их Волконской, но не успел и послал с Муравьевой.

Во глубине сибирских руд…

Даже при поверхностном чтении это стихотворение изумляет бесстрашной вольностью своего звучания. Но оно становится поразительным, когда вчитаешься в него и сопоставишь с политической обстановкой того времени.

Ибо его шестнадцать (всего шестнадцать!) строк — это не только полное благородства послание к друзьям, находящимся в тяжкой беде, но и гневное изобличение подлых инсинуаций, которые распространяло о декабристах правительство Николая I.

За полтора года, прошедших со времени событий на Сенатской площади, правительство немало потрудилось, чтоб очернить декабристов в глазах общественного мнения и в России и на Западе. В ход были пущены и лживая информация, и всяческие официальные сообщения, и письма самого императора к народу, и обширное «Донесение следственной комиссии Верховного уголовного суда».

«Донесение» утверждало, что идеи декабристов низменны и безумны.

Пушкин характеризовал их как «дум высокое стремленье» и доказывал, что правительственное толкование декабристского движения — сплошная клевета.

Царский манифест от 13 июля 1826 года, дня казни декабристов, заявлял, что заговор, «составленный горстью извергов, заразил ближайшее их сообщество, сердца развратных и мечтательность дерзновенных, но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее».

Пушкин протестовал:

Не пропадет ваш скорбный труд.

«Сердце России всегда было и будет неприступно», — утверждал «Манифест». «Не посрамится имя Русское изменою Престолу и Отечеству».

Пушкин отвечал на это:

…Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Таков подтекст этого стихотворения, направленного против «Донесения следственной комиссии» и ему подобных документов!

В конце апреля 1827 года Пушкин обратился к Бенкендорфу с письмом, в котором просил разрешения уехать в Петербург по семейным обстоятельствам.

Бенкендорф счел нужным представить это письмо на рассмотрение Николая. Тот разрешил, выразив надежду, что Пушкин будет вести себя «благородно и пристойно, в полном смысле сдержанно».